Новый Мир (№ 3 2007)

Журнал Новый Мир

Н. Е. Шундик рассказывал, как познакомился с Шолоховым.

В середине 50-х годов с кем-то он зашел в ресторан “Пекин”. Там сидел “Сережа Васильев”, стихотворец, пародист, автор знаменитой антисемитской поэмы “Без кого на Руси жить хорошо”. У него, по словам Шундика, болел желудок, и он в “Пекине” ел каких-то медуз. Посидели, выпили, и Васильев предложил: “Поехали. Я вас с кем познакомлю”.

Взяли такси, приехали в Староконюшенный. Шундик говорит: когда я увидел, что на улицу под летящий снежок в гимнастерке распояской выходит человек и узнал его, то обомлел — Шолохов!

Из его рассказа запомнилось, что еще кто-то, уже за столом, сказал про какую-то

даму, что она страшная, как лошадь. На что Шолохов заявил: “Значит, ты, мерзавец, ни женщин, ни лошадей не любишь!” И прогнал.

Мне это понравилось.

После “разоблачения” Берии подписчикам Большой Советской Энциклопедии (2-е изд.) были присланы страницы соответствующего тома, которыми предлагалось заменить одическую статью о Лаврентии Павловиче, предварительно вырезав ее и уничтожив.

Может быть, самое здесь ужасное, что наверху рассчитывали на то, что сознательный покорный подписчик именно так и поступит.

А брюк женщины во времена моего детства не носили, разве что, может быть, на каких-то производствах.

В те времена выпускались дамские велосипеды, в которых, в отличие от обычных, какие, вероятно, можно назвать мужскими, верхняя часть рамы от рулевой втулки к сиденью отсутствовала. Изогнутая труба вела из-под руля книзу. Мало этого: над задним колесом от крыла на полколеса была натянута шелковая ажурная цветная сетка, чтобы юбку, не дай бог, не затянуло в колесо.

И еще. Я возвращался из школы, когда услышал свист и крики. Несколько парней свистели вслед девушке в брюках (из плотной материи, суженных книзу). Они свистели и кричали “Хорек!”, что на тогдашнем саратовском жаргоне было синонимом проститутки.

Играло солнце над лугами,

В кудряшках хмеля под кустом

Лежала, ерзая ногами,

Семьи мамаша с пастухом.

Спиной траву усердно мяла,

Ласкала задом жизни дно —

С приблудным мужу изменяла,

Семье и детям — заодно.

Монолог СПИДа из поэмы “Ах, люди, люди, человеки…”, присланной в журнал “Волга”.

В пустых залах саратовского Дома архитектора негромко раздавался томный итальянский голос Эроса Рамазотти, сопровождая выставку, привезенную в Поволжье его земляками из Ломбардии.

“Стул ведьмы”, “Кресло допроса”, “Жаровня”, “Дыба-подвес”, “Колесо”, “Гаротта”, “Аист, или Дочь дворника”, “Нюрнбергская дева”, “Якорь”, “Эльзасский сапог”, “Коленодробилка”, “Испанская щекотка”, “Вилка для еретика”, “Скрипка сплетниц”. Создатели пыточных орудий обладали своеобразным черным юмором вроде того литературного персонажа из белой контрразведки, который “в операционной” спрашивает пленного большевика: “Ну-с, господин коммунист… как же мы с вами сегодня будем разговаривать — терапевтически или хирургически?”

В выходные — сказала мне служительница — залы не пустуют: на выставку приводят группы учащихся. А мне почудились другие экскурсанты — молчаливые мужчины с внимательными глазами, в начищенных сапогах, кто в черных мундирах, кто в гимнастерках с голубыми петлицами.

Страшно?

Вроде бы нет, ведь обстановка светлая, чистая, не подземелье, не крики жертв, а сладкий голос певца, орудия пусть и точь-в-точь, но изготовлены специально по немногим сохранившимся образцам, а еще более — по чертежам и рисункам, крови не видели, криков не слышали. Мысли все же кружат вокруг предмета экспозиции.

Вот славная штучка под названием “Жаровня”, очень напоминающая раскладушку, только покрепче, да кандалы на цепочках по бокам

приделаны, чтобы клиент не трепыхался, когда под ним разгорается костерок, а давал бы чистосердечные показания о связях с Дьяволом. Ведь кто-то не только укладывал товарища в железную койку и разводил под ним огонь, но кто-то сделал ее своими трудовыми руками, а прежде чья-то светлая голова ее придумала! А кто-то приказал все это сотворить и применить.

Впрочем, авторство и не скрывалось, да и чего скрывать, если дело государственное? Аккуратные тисочки для зажима больших пальцев сопровождаются пояснительной страничкой, из которой, во-первых, можно узнать, что “дробление суставов подследственного — один из самых простых и действенных методов пытки”, во-вторых, увидеть симпатичный старинный чертежик тисочков, который воспроизводится, как любезно сообщается в той же сопроводиловке, из “Криминальной Конституции Терезии” — “справочника процедур допроса и пыток, написанного австрийской эрцгерцогиней Марией-Терезией и опубликованного в Вене в 1769 году”. Позвольте, тринадцатилетний Моцарт там концерты уже дает, а хозяйка империи такие справочники сочиняет! “Это руководство, — читаем далее, — обязывало всех судей любого австрийского суда провести обвиняемого, который отказывался признать вину, через Peinliche Fragen (болезненный допрос), который был не чем иным, как системой выжимания признания посредством серии пыток. Кодекс подробно описывает процедуры пыток, а также дает научные и рационализаторские рекомендации”. Еще сообщается, что через семь лет сынок венценосной изобретательницы Иосиф Второй пытки запретил. Спасибо, утешили! А то бы Моцарта слушал, а в глазах — тисочки, а в тисочках — пальчики…

Как ни впечатляют все эти бревна, цепи, заклепки, шипы, более всего раздумий вызывает висящая на стене, словно бы в сельском сарае, обычная двуручная пила. К ней старинная картинка: один висит вверх ногами, а двое пилят. Думаешь: когда его душа уже летела на высоте многих тысяч метров над уровнем моря, чем в это время занимались пильщики? Ну, вымыли от кровавых кишок и прочего полотно, ну, сами умылись… Выпили, наверное, в трактире, закусили, о чем-то таком поболтали — и по домам? Детей воспитывать, жену приласкать. Или не так? А почему же не так? Ведь те, которые поближе, в черных мундирах или гимнастерках с голубыми петлицами, после трудового дня, когда пусть и не двуручной пилой, но тоже ведь приходилось некоторые физические действия производить в контакте с врагом рейха или советского народа… они не в истерике же ежедневной бились и уж точно не лбом об пол стучали в храме, а в шашки играли, в домино, водочку с соседом пили, чаек, то да сё. Можно это все понять?

Передвижная выставка из Милана ездит по разным странам с 1984 года. Называется “Exhibition of medieval torture instrument”, то есть средневековые орудия пыток, в Саратов прибыла из Нижнего Новгорода, где располагалась (предлагаю оценить наименования) по адресу: Нижегородский острог, пл. Свободы, 2.

Начав печататься, я не раз сталкивался с удивлением: когда, дескать, ты успел так насобачиться махать перышком?

Зуд сочинительства овладел нами очень рано. Говорю — нами, ибо мое бумагомарание можно еще объяснить тем, что отец был литератором, но писали, и, как я сейчас попытаюсь продемонстрировать, недурно, многие из нашей компании. Когда потом мне приходилось читать про особую одесскую ауру 10-х — начала 20-х годов, позволившую известным в будущем юношам (да и девушкам — кто там? Шишова, Инбер?) быстро сделаться крепкими профессионалами, я вспоминал собственный школьный круг начала 60-х. Причем должен заметить, что ни в предыдущем поколении, например, моего старшего (1935 г. р.) брата, ни в последующем не было той оголтелой поглощенности литературой, как у нас. В меньшей мере классикой, ни в какой мере советской, за исключением прозы 20-х, но более всего литературой “позорного десятилетия”, которое потом переименуют в серебряный век. Был несомненный минус в том, что Достоевский или Некрасов значили тогда для нас куда меньше, чем Блок или Замятин. Но и плюс был — тот, что нас более всего занимала форма.