Новый Мир (№ 3 2011)
Шрифт:
Чердак, конечно, не подвал, не чулан, не подземелье. Чердак — это небо, мечты, будущее. В подвал никогда не прилетел бы на голубом, как глаза заведующей, вертолёте волшебник показать мне сотую (считай до ста — советовала нянечка, когда я не мог заснуть во время тихого — они говорили “мёртвого”, умирать было страшно — часа, а я не умел до ста, после двадцати сбивался, после тридцати терял веру в себя окончательно) серию “Семнадцати мгновений”, в которой Штирлиц, вернувшись домой, обнаруживает, что вокруг фашисты, и начинает всё заново.
Во время обряда инициации, изученного и описанного Фраем, Кэмпбеллом, Элиаде и другими, — обряда, на котором испокон веков держится всё человеческое: цивилизация, культура, искусство кулинарии и технология предвыборной кампании, спорт, реклама, правила ухаживания за девушками, — мальчика, посвящаемого
Виктор Тэрнер, полевой исследователь африканских культов и ритуалов, добавляет к общей картине одну, может, самую важную деталь: во время “смерти” инициируемый находится в состоянии вне статусов (в ситуации пороговости, перехода) или, точнее, в статусе изгоя, когда кто угодно, и старший и младший, имеет право или даже обязан всячески третировать или унижать его (чтобы, заняв более высокое положение, новичок не забывал, кем он был до того).
Но что-то не сработало. Может, пять лет — слишком маленький возраст для подобного рода посвящений (обычно мальчиков инициируют в двенадцать-тринадцать, когда наступает или должно наступить половое созревание). Может, всё-таки был нужен чулан. А может, всё дело во мне, не захотевшем ни символически, ни по-настоящему умирать за фашистские кресты.
Как бы то ни было, обряд инициации был проведён неправильно, или где-то (иногда мне кажется, что я знаю, где именно, иногда я даже уверен, что знаю) произошёл сбой. Следствие чего — моё затянувшееся — до сих пор — детство, в чём, безусловно, есть и свои плюсы, и минусы — не знаю, чего больше. Время от времени я встречаю таких же, как и я, детей с инициационным сбоем: кому-то из них тридцать лет, кому-то сорок, а кому-то десять или пять, кто-то из них добрый, кто-то злой, есть среди них и подлые, и эгоистичные, и самоотверженные.
Прошлой зимой я был свидетелем того, как группа неповзрослевших детей затравила нормального здорового мальчишку. Это было страшно. Я знаю много страшных историй — некоторые из них я вычитал в сказках, некоторые придумал, некоторые происходили на самом деле, а я участвовал или не участвовал в них, но эта — история про Деда Мороза и детей — самая страшная.
Я возвращался на Холодную Гору трамваем, сел где-то в начале Полтавского шляха. На “ТЮЗе” — какой добрый, жизнеутверждающий и развивающий воображение спектакль они смотрели? какие талантливые актёры играли для них Кая, Герду, Тиля и Митиля, Кота в сапогах, Русалочку и Лысую певицу? — в мой вагон ворвалась стайка возбуждённых и шумных детей лет девяти или что-то около этого. Те из них, кто не успел занять свободные места, сгруппировались около средней двери и продолжили, перекрикивая друг друга и всё на свете, обсуждение какого-то особо впечатляющего сюжетного хода. Сначала я расслышал “а помните, как”, “а тогда”, “потом там”, “не-а, не можешь”, “ну пусти”, “мама купила”, “завтра”, “синий”, “пусти, говорю”, “сама ты”, “биссектриса”, “я тебе”, “красивенький”, “скоро”, “пойдёт”, “на каникулах”, “ну всё”, “с красной”, “да”, “какой ты”, “не буду”, потом отчётливо — и для меня, и, по-видимому, для всех остальных, прозвучало слово “подарок”. Это меня насторожило. Многое в моей жизни начиналось с подарков и ими же и заканчивалось. Подарки — вещь опасная, порою — очень, непредсказуемо опасная, в моём каталоге хищных вещей века подарки занимают все верхние места, а самим словом “подарок” я пользуюсь аккуратно, отнюдь не каждый день, потому что подарком может быть всё, что угодно, — и хорошее и плохое.
Я знал об этом свойстве подарка, дети — ещё нет. “А мне Дед Мороз положит под ёлку баскетбольный мяч”, — сказал один мальчик,
Это называется — точка невозврата: когда произнесённые слова уже не могут вернуться к тебе такими же словами, а всегда возвращаются чем-то другим: поступком, действием, другим словом, на худой конец — мыслью. Чаще всего — чужой.
Взрослый, самый взрослый из всей стаи, лет, наверное, одиннадцати, высокий, белобрысый, красивый — как только затесался такой среди мелюзги? — вероятно, сын учительницы, организовавшей этот поход в театр, — отреагировал мгновенно:
— Дед Мороз? Гы-гы. Дед Мороз! Где Дед Мороз?
— Под ёлкой, — не совсем то ответил маленький баскетболист, но всем, в том числе и мне, было понятно, что он имел в виду.
— Под ёлкой! Гы-гы. Под ёлкой! Ты что — в Деда Мороза веришь?
Маленький, по-видимому, не знал, что в Деда Мороза можно верить или не верить, и не нашёлся, что ответить.
Сын учительницы — остановиться бы ему сейчас, и всё было бы нормально, вернее — ничего бы не было; но никто его не остановил, а интуиция, вероятно, не сработала, или он так привык делать, — сказал гораздо громче, для всего трамвая:
— Ты что, думаешь, что это Дед Мороз подарки дарит? Да? Дед Мороз! Это твои родители тебе подарки дарят! Дед Мороз!
Он был выше, старше, красивее, умнее, и, наконец, он был прав, потому что — и об этом знали все пассажиры трамвая, кроме детей, — Деда Мороза действительно не существует и подарки на самом деле дарят родители, но каждый год 1 января делают вид — ахи и охи, — что, пока дети спят и видят новогодние — про лето — сны, приходит Дед Мороз и оставляет под ёлкой самокаты, видеоприставки, альбомы для фотографий, наборы из шестнадцати — больше, чем цветов у радуги, — фломастеров, конструкторы “Лего”, дартсы, бутсы, джинсы, мишек, кошек и собак, глиняных человечков, в которых можно свистеть, фонарики — длинные, плоские, круглые, с тремя-четырьмя дополнительными функциями, пазлы, шоколадные конфеты, мандарины, книжки с крупными цветными картинками, наборы юного столяра, где рядом с маленьким молоточком лежит маленькая пила, а ещё маленькие клещи, отвёрточка и много маленьких, полезных не только тебе, но и папе вещей, аппараты (как они называются?) для выжигания по дереву, брелоки, машинки, зайцев и хомячат, платьица и штанишки, гольфики и рубашечки, часы с кукушками и просто, настольные игры с фишками и костями, кубики, рыжих слонов и клоунов, кукол, конечно; волшебные палочки, птиц, солдатиков, настольные теннисы и почти настоящие ракетки для бадминтона, железные дороги, бинокли, заводных овечек и самошагающих динозавриков, лыжи, портфельчики и рюкзачки, вязаные шапочки, кукольную посуду и, разумеется, мячи — баскетбольные, волейбольные, футбольные и просто резиновые, красно-синие. Всё то, из чего состоит маленький, но уже обжитой, уже почти как настоящий детский мир. А если не Дед Мороз, если родители, бабушки и дедушки, тётушки и дядюшки в этом мире главные, то, значит, и детский мир уже не совсем детский, а всего лишь часть — и не самая лучшая без Деда Мороза — взрослого мира, и сами дети не дети, а маленькие и как бы ещё неправильные взрослые.
— Ты что — дурак? — сказала одна девочка, та самая, что всю дорогу обсуждала с подружкой какие-то важные женские вопросы. — Ты что, и правда думаешь, что Деда Мороза нет, что это родители всё время дарят тебе подарки?
Взрослый мальчик опешил — поддержать должны были его. Он во всех отношениях — в том числе и по Деду Морозу — был лучше баскетболиста и нравился девочкам.
— Родители! Он думает, что подарки дарят родители! Во дурак. — Это уже было клеймо. Когда два разных, не успевших сговориться между собой человека говорят о тебе, что ты дурак, это уже серьёзно, это клеймо.
— Ты что — не знаешь, что подарки приносит Дед Мороз? — спросила ещё одна — самая маленькая — девочка.
— Дурак какой, — сказала третья девочка. — Большой дурак.
Взрослый мальчик не верил, что вокруг происходит то, что происходило.
— Тупой. — К диалогу подключились пацаны: теперь — после девочек — было уже можно. — Посмотрите на тупого.
— Ему родители дарят подарки — он из школы для дураков!