Новый Мир (№ 4 2006)
Шрифт:
Чаевничаем в теплой кухне. Вспоминаем лето нынешнее, а потом давние годы.
— Был у меня ученик, Коля Арьков. Он правильно говорил: картошка, тыква и свекла очень полезные для учебы. Наешься — и все уроки учатся. А когда все кончится, в животе пусто, учишь-учишь, а ничего не запоминается.
Про Колю Арькова слыхал я не раз. У старых людей память иная. Давнее всегда рядом. Хочется рассказать про Колю Арькова. Про девочек-близнят — Нюсю и Валю, у которых отец на фронте погиб, а мать в тюрьму посадили за сумку ржаных колосьев. Вот и объясняй им Бойля — Мариотта закон.
—
Василий Андреевич умер, когда я был в отъезде. Схоронили его. Осталась память.
Но вот что странно: словно размываются нашего знакомства годы последние, прояснивается иное: вспоминаю большой фотоснимок, портрет, на котором Василий Андреевич молодой, красивый, в шляпе. Сразу видно — учитель. А еще словно давний урок повторяю порой: “Хлеб — это замечательно… Можно солью присыпать. А можно…”
Попробуйте… Просто — горбушка хлеба и просто — соль. В самом деле ведь вкусно.
Собеседники
В час вечерний, обходя напоследок усадьбу свою, в дальнем углу, где золотятся на деревьях пахучие сладкие абрикосы да манит спелостью черная смородина, в том же углу обычно встречаю соседа. Он в своем огороде копается, заканчивая последние дела.
— Какие новости? — спрашивает он.
— Не знаю. Со двора нынче не выходил.
— А чего же делал?
— Беседовал… — уклончиво признаюсь. — С Петром Яковлевичем.
— Какой на мельнице работал? Да он же вроде уехал к дочери, в город?
— Нет, не с ним.
— А-а-а… — догадывается он. — Какой в паспортном отделе сидел? — догадывается сосед. — Давно его не видал… Ну и как он?
Пришлось набрехать, потому что сосед моего собеседника сегодняшнего не знает. Петр Яковлевич Чаадаев, весьма неглупый человек, живший в ХIХ веке, известный “Философическими письмами” да “Апологией сумасшедшего”. Но его известность до нашего поселка не добралась. На мельнице он не работал, в милиции не служил.
Нынешним летом, после смерти мамы, в старом доме разбираю я бумаги да фотографии, которые после нас уже никому не будут нужны.
Вот и нашел “Апологию сумасшедшего”. Не в книге, а фотокопию журнальной статьи. В советское время Чаадаева не издавали, — и приходилось читать чуть не подпольно.
“Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами”.
Как часто мы повторяли в молодости эти красивые слова, не сомневаясь в правоте их.
Да и только ли в молодости? “Россия, ты одурела!” — повторил не больно давно знакомец мой, Юрий Карякин, человек седовласый.
Для красного словца не пожалею ни отца, ни родной матушки.
Нынче перечитывал “Апологию
П. Я. Чаадаев: “Есть разные способы любить свое отечество; например, самоед, любящий свои родные снега, которые сделали его близоруким, закоптелую юрту, где он, скорчившись, проводит половину своей жизни, и прогорклый олений жир, заражающий вокруг него воздух зловонием, любит свою страну, конечно, иначе, нежели английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего славного острова; и, без сомнения, было бы прискорбно для нас, если бы нам все еще приходилось любить места, где мы родились, на манер самоедов. Прекрасная вещь — любовь к отечеству, но есть еще нечто более прекрасное — это любовь к истине”.
Читаю, думаю, и нет во мне того молодого восторга. Слова все те же, красивые, но для меня чужие.
Наверное, это возраст. Да еще и вечный вопрос: “Что есть истина?”
Мой старый дом, моя старая мать, которая умерла недавно, но долго была живой… Если следовать Чаадаеву (“любовь к истине!”), то у них — у дома, у матери — найти можно много, и много “закоптелого” и “прогорклого”. Мать моя, в конце ее жизни, стала беззубой, морщинистой, горбатой, с иссохшими руками и ногами, полуслепая и выживающая из ума — все это, конечно, “истина” (по Чаадаеву). Но почему я жалел ее и все же любил и почему так горька ее смерть?
И старый дом мой, ветхий и ветхий, тоже подслеповатый, врастающий в землю, почему он так дорог?
Нет. Всякая искренняя любовь выше даже очевидной истины. Потому что поиски истины и обретение ее — это мудрость. А любовь — выше мудрости; она в человеческом сердце, в душе.
По поводу “прогорклого оленьего жира, заражающего… воздух зловонием”.
На родине моего отца, в Иркутске, теперь не знаю, но прежде любили и специально готовили соленого омуля “с душком”, то есть с тухниной, если напрямую сказать. В конце пятидесятых годов прошлого уже века, в первый и последний раз гостя у бабушки своей Александры Алексеевны в Иркутске, поражен я был ее пристрастием к омулю “с душком”. Вместе ходили на рынок, но к тому торговому ряду, откуда этот самый “душок” доносился, я не приближался, зажимая нос. Для меня омуль покупали нормального посола, для бабушки и тети Ани — “с душком”. В доме в этот день, мягко говоря, припахивало. Удивлению моему не было предела: вот он, малосольный, тающий во рту, свежайший омуль. А они едят, с причмоком, какую-то “тухлину” (на мой взгляд, конечно). И ведь многие иркутяне предпочитали омуля “с душком”. Специальный посол. Такой же, например, как “печорский” посол трески на русском Севере, в Архангельской области.
Покойная Дуся Огдо, долганка, родом из поселка Рыбачий, что на берегу Ледовитого океана, учась вместе со мною в Москве, на литературных курсах, привозила гостинец — рыбу, тоже посола пахучего, хваля ее: “Мягкая, как масло…”
По Чаадаеву, Дуся Огдо — самоедка, дикарка, как и все иркутские родичи; они ведь едят рыбу, “заражающую воздух зловонием”.
Но чаадаевский образец — “английский гражданин, гордый учреждениями и высокой цивилизацией своего острова”, вместе с иными “образцами”, как-то: французами да немцами, если их поскрести, они ведь не меньшие “самоеды”.