Новый Мир (№ 4 2009)

Журнал Новый Мир

— Мы, может, еще не поедем…

— Как не поедете?!

— У Ани депрессия.

Аня действительно иногда молча проходила по двору, не замечая нас, и о чем-то беспокоилась.

Они сняли летнюю дачу в двухэтажном, черт знает как спланированном доме, с обитаемой хозяйской половиной к тому же и крошечным забетонированным двориком, который украшали клумбы и коты. Когда я увидел первого кота, я был как-то жалостливо поражен: это было жирное, непомерно раскормленное животное на тоненьких атрофированных ножках, для которых, казалось, бремя этого тела невыносимо. Действительно, ножки кота

на моих глазах подломились, и он улегся на крыльцо, всем своим видом демонстрируя неспособность к самостоятельному действию. Оказалось, что этот кот — кастрат, и, следовательно, жизнь его сведена к поглощению пищи и ее выделению в переваренном виде. Все прочие проявления котовской жизни, которые делают ее, собственно, интересной и полнокровной, как то: кухонные подляны, заточка когтей, бездумное забирание на вершины деревьев, ловля бабочек, шмелей, ос, птиц, мышей и лягушек, гусарские загулы, сопровождающиеся сладострастным воем, драки с себе подобными, удирание от собак или — высший класс! — победа над ними, приласкивание к хозяевам или прогулки по своему усмотрению — все это было ему недоступно. Потом выяснилось, что у хозяев таких котов семь. И все, как и тот, первый кот, кастрированные. То есть можно сказать, что они любили животных, в особенности котов, но всех их кастрировали. Кто скажет после этого, что человек — не странное существо? Однако в этом заповеднике скопчества, где превыше всего ценились тишина и стерильный порядок, кого угодно могла хватить депрессия. Я понял, что Мессерера надо спасать.

— Слушай, Сань, — сказал я. — Вы завтра утром сядете в машину и уедете. Если надо, по приезде выпьете. А потом просто напишете по пять этюдов — и лето пройдет не зря. Ведь ты сам говорил: дали, туманы, звезды на воде…

— Да, — сказал Мессерер, чуть оживая, — звезды…

— Знаешь, — продолжал нажимать я, — если бы мы в мае не съездили в Бухару, я считал бы этот год просто годом сплошного бедствия. А после этой поездки в Азию — он по-любому праздник, понимаешь? Все, этого у меня не отнимешь, я видел это, я жил как бухарский эмир, а главное, я всю жизнь мечтал попасть туда, в Азию, и все медлил, медлил, пока вдруг не подумал, что вот я еще так промедлю лет пять — и уже не попаду туда никогда…

— Да, вот и я думаю: а вдруг больше никогда? И мы просидим лето в этом сраном дворе, — уже грозно проговорил Мессерер, — а потом опять эта долбаная работа… — Тут он явно переигрывал, ибо нигде не работал уже года три, что не мешало ему чувствовать себя вконец запаханным, почему и грозные нотки в его голосе прозвучали правдиво.

— Понимаешь, мы ведь уже не мальчики, нам надо внимательно относиться к своим желаниям…

— Да, внимательно…

В это время за воротами зарычала машина, и, как всегда неожиданно, в темноте возник Володя Хлоповский — музыкант, йог и авантюрист по характеру. Он тут же ухватил суть дела и мгновенно вонзил лезвие в щель сомнений:

— Одна дорога, представь… Вы свободны от быта, от детей. Вы летите вперед, на вас валятся луга, стога, сосны, ветер играет в волосах… А потом — какое-нибудь дорожное приключение — и адреналин брызжет, как из душа Шарко.

— Да… — мечтательно сказал Мессерер.

— Знаешь, я однажды перегонял из Германии “мерседес”, — продолжал Хлоповский, — сматывал от бандюков в Польше, в Белоруссии, и уже перед самой Москвой, когда у меня глаза еле разлипались, обгоняю я трейлер с “жигулями” и не успеваю еще обогнать,

как у одного “жигуленка” отрывается дверь и — хлобысть! — об дорогу прямо сзади меня. Секундой раньше — и плакал бы мой “мерс”. У меня после этого случая сон как рукой сняло. Приехал как огурец. Хотя сорок часов не спал…

— Да, — сказал Мессерер, — это круто.

— А я, — влез в разговор я, — однажды еду из Тулы с Ольгой и кучей детей. Иду в левом ряду, сто тридцать, все в порядке. В правом коптят небо два кирпичевоза. И вдруг перед самым моим носом, не мигая, не предупреждая, один кирпичевоз начинает обгон второго. И ему по фигу, что я не успеваю уже затормозить и лечу ему прямехонько в жопу, как в каменную стену.

— И что? — тревожно спросил Мессерер.

— А то, что, слава богу, слева разделительная была не слишком раздолбана, и меня только протащило малость дном по колдоёбинам — и все. Все живы, все целы…

— Да, — сказал Мессерер, сверкая глазами во тьме. — И это круто.

Когда на следующее утро я на велике съездил проверить, на месте ли Сашкина машина, машины не было.

Они вернулись через десять дней.

Довольны — не то слово. Жили одни в огромном двухэтажном деревенском доме. Сняли фильм, купались в озерах, привезли двенадцать этюдов. Сейчас эти этюды расставлены на фундаменте дачи для всеобщего обозрения. Но самое забавное не в этом. Самое забавное, что первые три дня, оставшись вдвоем, без детей, они не знали, о чем друг с другом говорить. И поэтому все время ругались. На третий день, когда эта ругань достигла бессмыслицы и апогея, Аня в отчаянье сказала:

— Надо было хоть Борю (самого маленького) взять, что ли…

Да-с, господа, семь лет, проведенных в хлопотах о детях, заботах об их здоровье и о том, чтоб они росли все-таки нормальными, развитыми детьми и умели не только ходить, скажем, но и говорить, рисовать, писать…

В общем, все эти годы, когда одна плачет, а другой болеет, одна ест колбасу с шоколадом, а другой поджигает зажигалкой свой палец — они не просто так минули, господа, и когда Ромео остался один со своей Джульеттой… Ах, черт возьми!

Дома у Саши с Аней множество книг по живописи, по иконописи, гобелены, картины, фотографии. Я думал, что вечером, перед сном, они говорят о чем-то таком, что даже мне недоступно, о том, что может возникнуть только между двумя художниками, о поэзии цвета, о замыслах, о палитре Крыма или палитре Азии… Но боже мой! Неутомимый сатанинский быт толок и толок в ступе обыденщины все хрупкие и высокие смыслы, крошил замыслы, насылал кашель и корь, ломал бензонасос, засорял карбюратор, тащил в бесконечную нехватку денег, в ерундовые разговоры, в хроническую усталость, в глубокую безмазовщину…

Но рано он торжествовал победу. Ибо на четвертый день они проснулись и поняли наконец, что они свободны и прекрасны, что внутри каждого живы и любовь, и слова о высоком, а вокруг — золото на голубом и грустные травы позднего лета…

 

ПЛЯШУЩИЕ ЧЕЛОВЕЧКИ

Все началось с литературы. В девятом классе, где как раз учится Светка, дочка моей второй жены, сейчас проходят “Героя нашего времени”. В свое время эта вещь затронула меня — я со школы помню это поразительное чувство открытия, и поэтому — повторяю, только поэтому — я спросил: