Новый Мир (№ 4 2009)
Шрифт:
— Ну что? Нравится тебе?
— Не-а, — сказала Светка. Ни малейшей интонацией не подчеркивая этого своего отрицания и именно этим делая его абсолютно безапелляционным. Зря старался Михаил Юрьевич Лермонтов. Молодое поколение высказывает ему свое “фи”.
— Погоди, — сказал я, обидевшись за Лермонтова и за те свои школьные чувства, о которых Светка ничего знать не могла. — А что же ты прочла?
— “Максим Максимыча”.
— А “Бэлу”? А “Княжну Мери”? — чуть завышая голос от истинного,
— А нам сказали прочитать что-нибудь одно.
— И ты выбрала “Максима Максимыча”, как самую простую и короткую вещь!
Впоследствии, перебирая в памяти события, я убедился, что начал конфликт несомненно я. Светка, несмотря на свой переходный возраст — пятнадцать лет, — все-таки на редкость мирный, уступчивый, исполнительный человек. Наверное, она унаследовала мамин характер. Я не знаю, что она делает, когда на целый день в субботу уезжает с друзьями на каток или ходит в кино, не знаю, что она думает о моих журналистских и литературных занятиях, да и не стремлюсь узнать. Я ей не родной отец, и грубо вторгаться в ее внутренний мир с нравоучениями я не считаю себя вправе. Пару раз я вытаскивал ее из очень неприятных подростковых ситуаций, которые сама она не могла разрулить. Кажется, за это она осталась мне благодарна, и я даже сколотил себе некоторый моральный капитал. Короче, наши отношения складывались вполне гладко. Но скандал, если вы заметили, всегда возникает, когда его не ждешь. Всегдашнее Светкино желание найти самый простой и легкий путь почему-то зажгло во мне злость. И в следующий момент я уже не спрашивал, я доставал:
— А как же ты будешь писать сочинение, прочитав одного “Максима Максимыча”?
— А мы не пишем сочинений.
— Как это — не пишете? — Каждая моя последующая фраза была гуще и злее предыдущей, так что Светка наконец почувствовала мою злость.
— Не пишем — и все. Нам это не надо. — Я почувствовал, как мое наступление уперлось в камешек какого-то противления, и усилил напор:
— Что значит — не надо? В девятом классе — не надо? А как же вы будете учиться думать?!
— А нам над такими вещами думать еще рано.
— Да не рано, милочка, а поздно! Поздно вам учиться думать, если вы еще не начали!
— А учительница сказала — не надо!
— А я сказал — надо! — заорал я. — Прочитать все, от корки до корки, и сочинение написать! Я сам дам тебе тему!
В иные минуты взгляд на себя со стороны нелицеприятен. Имейте мужество проверить на себе.
Я прокричал это и вдруг почувствовал, что что-то лопнуло. Светка хлопнула дверью. Разразилась оглушительная тишина.
Жена не выдержала и пошла туда, к дочери в комнату. А я сидел в соседней и вдруг услышал… какой-то непередаваемый звук — не то хохот, не то рыдание, не то визг, не то стон. Со Светкой случилась истерика. Все, все было порушено в одну минуту ! И все усилия, прошлые, они, выходит, были напрасны, если сейчас за стеной с ребенком творилось такое. Ведь этот вой-хохот — это не от сегодняшней
Я представил вдруг наш дом: он маленький, разделенный стеною на две половины, и в одной половине, значит, отныне будет она, а в другой — мы. И перегородка между нами — мембрана отчуждения. Только кажется, что она из дерева и гипсокартона. Она живая. Через нее все чувствуется. Вот и сейчас Светка скорчилась в темноте на своей кровати и плачет от обиды и злобы. Но это сейчас, пока она не опомнилась и не нашла способ отомстить. Какой будет месть — беспричинные двойки в дневнике, черные ногти, панковский вид, запах алкоголя или еще что-нибудь похлеще, — я не знаю. Еще минуту назад наш домик мирно плыл среди февральских снегов, и вдруг он весь оказался иссечен раздором и враждой, и каждая Светкина слеза делала гибель нашего счастья все безвозвратнее.
Я не выдержал, надел шубу и выскочил на мороз, крикнув жену.
Мы молча шли по пустым улицам поселка, освещенным голубоватым светом фонарей.
— Послушай, — сказала жена, — она сказала, что хочет к бабушке.
— И пусть едет! — не остыв еще от злобы, сказал я. — Будет ей восемнадцать, пусть хоть совсем убирается!
— Ты что, не понимаешь? — вскричала жена каким-то странным тоном. — Ведь бабушка умерла…
— Черт… — Тут до меня наконец дошло.
— И еще она сказала, что все ей надоело. И мы с тобой. И школа.
И друзья. Все.
— Может, с парнем поругалась?
— Не говорит.
— Или погода, может, — сказал я, злясь уже на себя, потому что совершенно ясно было, что никакая это не погода, а просто нехватка любви, простой человеческой любви — ведь я сам говорил, что каждый человек нуждается в двадцати пяти поглаживаниях в день, и требовал их, эти поглаживания… А она что — не человек? Да, у меня были важные дела, я приходил с работы усталый (нарочно пропускаю всю эту тему) — но что с того ребенку? Ведь и он человек. И ему тоже нужно двадцать пять поглаживаний в день.
Я забил табак в трубку и, несмотря на мороз, сел на крыльцо и долго курил.
Засыпал я с трудом: сердце болело. Мембрана между комнатами пульсировала, как аорта.
Утром я проснулся один. Светка давно ушла в школу, жена — на работу. Мне тоже пора было быстренько собираться, но я не мог уйти, оставив все так, как было, оставив без изъяна эту атмосферу отчуждения и ужаса, которая сохранялась даже в этой утренней немоте.
Надо было что-то придумать.
Я взял листок бумаги и нарисовал девчонку, чем-то похожую на Светку, во всяком случае, такую же рыжую, как она, с улыбкой во весь рот, и написал: “Светка, привет!”
Вот целый год она вставала утром, готовила себе завтрак и уходила одна в эту темень, в этот мороз — думал, наконец, я. И никто ей не сказал: “Светка, пока!”. А потом, когда уже опять темно, она подходила к дому, а в окнах — темнота, и за дверью темнота, и никто не встречал ее горячим чаем и не приветствовал: “Светка, привет!”