Новый Мир (№ 4 2011)

Журнал Новый Мир

Да и пейзаж у Дьячкова разнообразнее — то среднерусский, то палестинский: “На мелководье видно, как песок / из-под стопы взвивается, и кружит, / и оседает. Терпкий запах стружек / и сладкие — олифы и досок” (“Первые апостолы”). Пусть этот стих лишен иронии, как у Салимона, или парадокса, как у Бару, он мифилогичнее, сказочнее, безыскуснее: “Пустынный пляж. Забытая лопатка. / Детдомовец в рюкзак сложил манатки. / Рюкзак в кладовой заперли давно. / Ключ — в чреве карпа. Карп ушел на дно” (“Век”).

 

В л а д и м и р И в а н о в. Мальчик для бытия. Стихотворения. М., “Журнал поэзии „Арион””, 2009, 72 стр.

“Last but not least”, как говорят в таких случаях англичане. “Последний по списку, но не по значимости”. Хотя книга вышла в другой — старой — арионовской серии, по духу она вполне встраивается в один ряд с “аэстэшным” проектом, примыкая в нем скорее к пейзажному “минимализму”

Салимона, Бару и Дьячкова.

Достоинство лирики Иванова — в том, что стихи его менее пейзажны, более наполнены людьми, заботами, делами, временем. “Морозы, морозы везут тепловозы, / Платформами гонят — я был очевидцем. / Я видел, как вместо сосны и березы / Платформы с морозами гонят в столицу. // Их свалят небрежно у стен мавзолейных, / А после, конечно, растащат по дачам. / Пока же их тащат ширококолейной / Из мест, где Сусанин поляков дурачил” (“Порожняк”).

Недостаток — в том, что минимализма, а точнее, чувства, где, в каком месте нужно “прекратить стих”, Иванову часто не хватает. В том же замечательно начатом “Порожняке” стих еще десять катренов катит действительно “порожняком”, скучновато перетряхивая “русско-польскую” тему, чтобы в финале выдохнуть совсем уж никакое: “Поляк, на поверку, был умалишенным / Лесничим, с войны не дождавшимся сына”…

И это, увы, можно сказать о большинстве стихов книги. Зачины — такие, что просто хочется “слоняться по городу и репетировать”. “Вчера падал снег удивительный, / Сегодня он липкий — строительный”. Или: “Нанять „зилка” и ехать выбирать / Кусок гранита у ж/д моста, / Ладонью грязной пот со лба стирать, / Отшучиваясь: „Надо знать места / Гранитные”, — и мест не выдавать” (“Хлопоты”). А дальше начинается “порожняк” или, в лучшем случае, “полупорожняк”: строки, мало что добавляющие к зачину. Вот начало: “Кого не били в нежном возрасте, скажи? / Тебя не били? То-то, всех нас били. / Тропа войны ведет за гаражи, / Где надпись та цела, что мы там были” (“Историки”). И после этого идет такое: “Пусть время — не колода, но пасьянс — / В любой из дней не заперта калитка, / В любое место... Ихний дилижанс, / И наша рядом тряская кибитка”. Словно другим поэтом дописано: набор общих мест, неглубоких сравнений. При этом, что интересно, небольшие стихотворения в книге тоже не слишком запоминаются.

Поэтому для меня пока Иванов — поэт великолепных зачинов. Процитирую еще один, напоследок: “Все то же — подкатил мусоровоз, / Поднял контейнер с грохотом и скрипом, / Перевернул и многое просыпал / Мимо себя. И ночь с собой увез”.

 

 

[4] Голубкова Анна. Поэтическая библиотека... —«Знамя», 2009, № 7.

[5] Губайловский В. Перебирая времена. —«Новый мир», 2009, № 1; Роднянская И. Буквы и голос. —«Новый мир», 2009, № 5; «Книжная полка Аркадия Штыпеля». —«Новый мир», 2010, № 7.

[6] Муратханов Вадим. Жестяной ларец Салимона. —«Интерпоэзия», 2009, № 1.

ТАТЬЯНА КОХАНОВСКАЯ, МИХАИЛ НАЗАРЕНКО: УКРАИНСКИЙ ВЕКТОР

ТАТЬЯНА КОХАНОВСКАЯ, МИХАИЛ НАЗАРЕНКО: УКРАИНСКИЙ ВЕКТОР

 

НЕПАХАНОЕ ПОЛЕ

 

…В наш образованный век стыдно доказывать простую

мысль, что история — аутобиография сумасшедшего.

А. Герцен, «Доктор Крупов»

 

Недавно в Киеве можно было наблюдать давно забытую картину: публика ломи-лась в театр имени Ивана Франко и даже спрашивала лишний билетик от самого выхода из метро. Некогда — перед крупной премьерой или гастролями — это было дело обычное, но в последние два десятка лет жизнь не очень-то оставляла место для культурного энтузиазма. Стремление народных масс попасть в театр вызвало у старых киевлян умиленную радость, но еще примечательнее был повод — не премьера и не гастроль, а творческий вечер поэта Лины Костенко с презентацией ее первого романа «Записки українського самашедшого». Поистине неслыханное дело: театру Франко, первому в стране по статусу и, пожалуй, по уровню спектаклей, нет нужды сдавать свою сцену под творческие вечера. Нормальная киевская книжная презентация — это небольшой зал или аудитория, где собралось человек десять-двадцать, максимум — до сотни, если автор, как говорится, «медийная персона». Между тем в театр пришли две тысячи человек, от культурной и не очень культурной элиты до студентов, а те, кто

билета не добыл, стояли на площади и смотрели прямую трансляцию на большом экране.

Безусловно, выход этого романа — Событие с Широким Резонансом. Откровенно говоря, мы не планировали посвящать целую колонку одной книге, однако и роман, и мощный отклик, который он вызвал, обозначили целый ряд проблем и явлений, как в литературной, так и в общественной жизни Украины. По мере того как писалась эта колонка, круги на воде все расширялись: уже и скандалы пошли, и скандалы вокруг скандалов. Давно уже такого не бывало. С большим успехом начался презентационный тур Костенко по Украине (правда, вскоре прервался, произведя еще больший шум, о чем ниже).

Вряд ли найдется в современной украинской литературе другая фигура, способная привлечь такое искреннее и широкое внимание, как Лина Костенко. Первый тираж «Записок…», на порядок превышающий стандартные для Украины две тысячи, разошелся моментально. Роман читается и обсуждается даже теми, кто в руки не брал украинскую прозу последних десятилетий, — да что там, и теми, кто вообще книг не читает уже много лет.

 В Украине Лина Костенко — живой классик, поэт-шестидесятник, чьи стихотворения и поэмы входят в школьную программу; а еще — единственный безусловный моральный авторитет для самых разных социальных и географических групп; человек, ничем и ни в чьих глазах не запятнанный. Время оттепели породило в Украине по-настоящему мощное культурное движение, но судьба украинских шестидесятников оказалась печальна: иных уж нет, а иным и руки не подашь; и среди оставшихся немногих Костенко — безусловно, самое значительное имя. В России таких общепризнанных фигур нет по вполне понятной причине: в 1990 — 2000-е годы каждый рано или поздно должен был прямо высказаться по вопросам, не имеющим однозначных ответов. Шоковая терапия, Белый дом, Чечня, ЮКОС… — что о них ни скажи, а кого-то оттолкнешь. В Украине же таких масштабных потрясений, за исключением экономических, не было, а те, что были, вплоть до самого Майдана, не становились предметом ни общественной рефлексии, ни непримиримого размежевания. Но даже в таких условиях Костенко сохранила свой авторитет только ценой добровольного отшельничества. Многолетнее молчание: с 1999 по 2010 год — ни новых поэтических книг, ни переиздания старых. А поскольку, как сказано, школьникам они необходимы, у букинистов взлетели цены на сборники 1980-х годов: статус Костенко это повысило еще более. Хоть самиздатом распространяй, как это и было с ее книгами в шестидесятые.

Костенко — не только лирик, но и эпик (поэма «Маруся Чурай» — едва ли не самое известное ее сочинение; здесь стоит сказать, что, как ни удивительно это для русского читателя, в украинской литературе исторический роман в стихах вполне жив). Между тем «Записки украинского самашедшего» — ее первое прозаическое произведение; тем больший интерес в прошлом году вызвали известия о его скорой публикации в издательстве, выпускающем по преимуществу детскую литературу. Излишне говорить, что «Записки…» — вовсе не детское чтение, но «А-БА-БА-ГА-ЛА-МА-ГА» отличается завидным маркетинговым чутьем и много лет держится во главе едва наметившихся трендов (достаточно сказать, что украинские переводы «Гарри Поттера» даже в русскоязычной среде потеснили русские издания этой эпопеи благодаря качеству и скорости публикации).

Так что же нашли в романе украинские читатели? Что он им дал — чего явно не дала ни одна украинская книга последних лет?

Уж во всяком случае не острый сюжет. Роман построен как внутренний монолог и событий почти лишен. То, что происходит в жизни главного героя с конца 2000 до конца 2004 года, не имеет, в общем-то, значения — если не для него самого, то для развития сюжета. Уволили с работы. Искал другую. Нашел. От тоски и безысходности пытался повеситься. Вытащили из петли. Все же семья более или менее благополучна. Растет сын. Умерла теща. Друзей разбросало по миру. Все действующие лица, кроме героя и, пожалуй, еще его жены, — даже не персонажи, а служебные функции, объекты. У них и имен толком нету — только у друзей, и то, чтобы читатель в них не запутался. Все прочие — «отец», «жена», «малой», «тинейджер». Девять десятых текста — картина мира, каким его видит герой, выполненная в форме монтажной композиции, которая русскому читателю напомнит прозу 1920-х годов. Суховатая, несколько отстраненная повествовательная речь чередуется с афористически емкими, нередко образными отступлениями и комментариями. Впрочем, любое сравнение дезориентирует: пути двух литератур в ХХ веке были очень разными. В украинской прозе времен Пильняка и Эренбурга аналогов «монтажа» было немного, и на позднейшую традицию они практически не повлияли — вот и Костенко к ним не столь близка. Таким образом, это совсем не то, как если бы в России сейчас появился роман «под Эренбурга».