Новый Мир (№ 6 2008)
Шрифт:
Он приехал в Гагры работать. Весь день сидит в гостинице в номере. После пяти часов выходит погулять в парк. Когда было тепло, мы играли в волейбол. Играет он плохо, увалень неповоротливый. Он и его жена были вечные зачинщики споров из-за того, у кого больше счет.
Сельвинский — франт. Кожаное пальто с меховым воротником (кожа — коричневая), заграничные желтые туфли, заграничный костюм; подстрижен гладко, чисто выбрит, упитан, маленькие черные усики: богатенький и сытенький буржуа, хлыщеват. Честолюбив. Хочет быть “вождем” — обязательно. Заявляет, что он “пролетарский писатель”. Пока ходит на поводу у рапповцев, — но не удовлетворен тем, что рапповцы его не принимают в РАПП.
—
Хочет организовать группу союзников.
Сельвинский рассказывает: Авербах предложил Зелинскому организовать группу молодых конструктивистов. “Для чего?” — “Нет правых, надо создать правую группу, — ответил будто бы Авербах. — Без такой группы сам РАПП становится правым крылом”. То есть, поясняет Сельвинский, он предложил Зелинскому роль провокатора. Возмутительно.
— А Зелинский согласился? — спросил я.
— Нет21.
Сельвинский оценивает роль Авербаха резко отрицательно. “При его руководстве, — говорит он, — нельзя войти в РАПП”.
Когда к Горькому обращались с литературными делами, он говорил: “Это ведомство Авербаха, идите к нему”.
Бабель опять обманывает. Обещал в ноябре рассказ — не дал. Звонит, прислал письмо — просит перезаключить договор: ему надо такой договор, чтобы ему платили деньги вперед, а тот, что он сам предложил, — его не удовлетворяет: он не хочет получать деньги за сданные вещи, а хочет вперед. Словом, обычная история. Пришел сегодня, принес черновики начатых рассказов. “Нет у меня готовых, что ж делать?” Правда, делать нечего. Я упрекнул его в том, что он не держит обещаний: опять подвел меня. Обещал на декабрь — я анонсировал, а рассказа нет. Прочитал отрывок из рассказа об одессите Бабичеве: рассказ начинается прославлением Багрицкого, Катаева, Олеши — с некоторым презрением к русской литературе, на которую одесситы совершили нашествие. Он и в самом деле мучается, пишет вещи запоем, причем пишет не то, что захотел накануне, а то, что само как-то проявляется в сознании.
“На днях решил засесть за рассказ для вас, за отделку, но проснулся
и вдруг услышал, как говорят бандиты, и весь день с упоением писал про бандитов. Понимаете, как услышал, как они разговаривают, не мог оторваться”.
Жена его в Париже. Уже несколько лет живут розно. Рассказывает: жена прислала телеграмму: если не приедешь через месяц, выйду замуж за другого. Просто сообщил, что года два назад жена родила дочь. Равнодушен. Смеется. Рассказал историю про сближение с какой-то комсомолкой, 21 года, с которой ему не о чем разговаривать, которая полна магнитогорсками, промфинпланами, бригадами, очевидно, неутомимо может любить, — но с которой не о чем разговаривать.
“И я бежал, — говорит он, — постыдно, как потерпевший поражение”.
Сблизился он с ней просто: приехала компания к нему, перепилась, напилась и она. Он уступил ей свою узкую постель, она предложила ему просто остаться. Он остался. Дальше все было очень просто. Это — жена его друга.
Он почти не говорит об “общих” делах, о революции, о строительстве, а если говорит — то как-то иронически. Всегда темой его разговора — отдельный человек, человеческие слабости, грешки, житейская мелочь и человеческие слезы. Рассказывает о том, что в тех прослойках советского общества, которые “сыты”, — развиваются убийства и самоубийства на любовной почве. Недавно, говорит, застрелилась молодая женщина: сошлась с мужем своей подруги и жила у них. Когда, наконец, все обнаружилось, она, переговорив с подругой, сказала: “Конечно, у тебя от него ребенок, ты и живи с ним, а я уйду”. Зашла в соседнюю комнату, где находилась восьмилетняя дочь,
трагедией — прямо комедия, что-то смешное: пуля пробивает ей грудь, рикошетирует и попадает в него, виновника драмы: он стоял в дверях. При этом пуля разворачивет ему весь пах и делает его неспособным жить не только с женой, но вообще с какой-нибудь женщиной”.
Он увлекается только драмой. И еще рассказал он про семнадцатилетнюю какую-то харьковскую девушку. “Я ее ребенком знал”. Теперь эта семнадцатилетняя “развращена всеми”, “ездила два раза в Москву в международном вагоне к любовнику, курила только „Эсмеральду”, — и вдруг тоже взяла и застрелилась”.
То, что она курила только “Эсмеральду”, в этом для него заключен какой-то интересный штрих, мелкая черта, делающая для него живым образ девушки. И рассказ, который он читал мне про одесского инженера Бабичева (его описал Олеша в “Зависти”) — тоже говорит о чудаке, который заказал визитные карточки “Инженер-антихрист”. В рассказе он является к председателю ревкома, — и, после разговора, — пред запирает комнату, — и три минуты пляшет с ним вприсядку. “Рассказ не цензурный”, — заявляет он сам. “Почему?” — спросил я. “Да ведь нельзя: председатель ревкома!” — “Так
перемените пост”. — “Нет, нельзя”. Ему кажется, что это необходимо для
искусства, чтобы предревкома плясал вприсядку с сумасшедшим инженером.
Познакомился в Гаграх с Зощенко. Он произвел странное впечатление. Небольшого роста, черноволосый, желтая кожа, гладкий пробор, темные, печальные глаза, круги под глазами, морщины, желтоватая кожа. Вид болезненный. Есть в нем что-то тихое, задумчивое. Говорит о своей психической травме: участник империалистской <так!> войны. Был отравлен газами. Есть в нем что-то психически тронутое: говорит о борьбе с болезнью с помощью создания соответственного психического состояния: он “сознанием”, “волей” хочет вылечить себя. Сознание может изменить состояние внутренних органов, внутренней секреции, повышать жизненные силы и т. д.
С ним женщина, накрашенная, кокетливая, заигрывающая чуть ли не
с каждым мужчиной на его глазах, жена инженера Островского. Он очень внимателен к ней, мягок, деликатен, услужлив, заботливо нежен. Но всегда печален, тих, задумчив.
Женщина эта заметила мне:
“Вы не думайте, что Зощенко такой, каким он кажется. Он совсем другой. Но он не хочет, чтобы это знали многие”.
Луговской стройный, высокий, с крутыми плечами, с густыми бровями, сходящимися на переносице. Брови низко опущены, так что темные глаза кажутся глубоко запавшими, почти не видны, когда он смотрит исподлобья. Прямой нос, энергичные губы, высокий лоб. Его спутница, чужая жена, зовет его Вовочкой, Володичкой. Она… <часть страницы отрезана>
Сельвинский, придя вместе с ним в наш дом отдыха и зная, что здесь сплошь большевики, прочитал несколько “идеологически выдержанных” стихотворений, но успеха не имел. Воровские же песни Луговского всем понравились22. Почему? “Да потому, — ответил мне Ломов, — что надоели ваши рассудочные, холодные вещи”.
9/XII, 31. Я предложил К. Зелинскому ближе подойти к “Новому миру”. Он пришел в редакцию переговорить. До моего прихода говорил с секретарями: я прежде всего поставлю принципиальный вопрос о критическом отделе. Те приуныли: будет драка. Я пришел. Зелинский и мне говорит: сначала поставим вопрос принципиальный. Я, предполагая, что он будет говорить о направлении, о вкусах и т. п., ответил, смеясь: “Валяйте. Только знайте, что мы сами знаем цену нашего отдела”. Он стал говорить: о чем? Прежде всего,