Новый Мир (№ 6 2008)
Шрифт:
Вражеский “мундир” идет Моржову. В Ковязине он чувствует себя превосходно. Но Моржов так и остается неразоблаченным. Подозревает неладное только… проститутка Алёнушка: “Кроме тебя, у меня все клиенты нормальные <…> ты не мент, не бизнесмен <…> не начальник… Видно ведь. Откуда же у тебя бабки?” Логическое мышление — не ее сильная сторона, но Алёнушка чувствует чужака, как собака безошибочно определяет вора, загримированного под хозяина и напялившего хозяйскую одежду. Впрочем, подобно тому, как дама просто приятная и дама, приятная во всех отношениях, сделали из поступков Чичикова неверный, но зато близкий, понятный им вывод (похищение губернаторской дочки), так Алёнушка, отметив странности Моржова, приходит к неверному, но близкому и понятному ей выводу: Моржов — извращенец.
Задача
Наташа Ландышева будет и дальше играть в теннис, Сережа Васенин — изучать краеведение, мальчишки-“упыри”, вместо того чтобы нюхать клей, станут ходить в походы, педагоги — заниматься своим делом. Вот только Моржов исчезнет. Миссия выполнена, смерть героя дисгармонировала бы с поэтикой этого романа, осталось отправить Моржова туда, откуда он пришел. Ну его и отправили: “Моржов легок на подъем <…>. Взял да и улетел с инопланетянином...”
Сергей Беляков
Екатеринбург.
"...Я - мысль о тебе..."
“…Я — мысль о тебе…”
А л е к с а н д р К а б а н о в. Аблака под землей. Cимпатические стихи. М., Издательство
Р. Элинина, 2007, 107 стр. (“Русский Гулливер”.)
"О тебе” — не только или, вернее, не столько о женщине, сколько о мире;
о той реальности, которая, пронизывая тексты Александра Кабанова и будучи, в общем, знакома любому читателю, тем не менее остается неопознанным объектом, превращает стихи в исследование ее тайн. Впрочем, остротой факта и материала как такового в поэзии к началу XXI века не удивишь никого: владение одинаковой информацией о мире и человеке уравнивает и — в ряде случаев — сводит в унисон поэтические голоса; дело, стало быть, в выборке фактов, в неожиданном изломе авторского взгляда на текущую жизнь.
Кабанов уже в названии своей новой книги афиширует прием парадокса.
Реальность воспринимается под смещенным углом. Строго говоря, мир его стихов — не действительность вовсе, но мысль о действительности, реконструкция кадров, монтаж всей парадигмы пространств и времен. Стихи Кабанова изобразительны, но сам принцип изображения по сути своей — речевой, это принцип некоей понятийной полистилистики, позволяющей сконцентрировать параллельные области реальности, языка и науки в одной общей точке:
По Брейгелю — надо побриться и выйти на воткинский лед,
там сизая рыбка-плотвица на хлеб и мастырку клюет.
Там тихо сидят нибелунги в своих боевых кожухах,
глядят в мониторные лунки, гадают на белых стихах…
Режиссура реальности. Словарный запас, возможности языка для Кабанова равноценны набору технических средств, с помощью которых опытный режиссер создает панораму действия, хронику мира, держащуюся на причудливом сопряжении предельно далеких явлений. Сопряжение это, опять-таки, не метафорического свойства, а скорее документального; не случайно столь часто в стихах Кабанова появляются образные элементы из мира компьютера и кино:
И потому в припеве о войне:
“умрем” — звучит отчетливо вполне,
и лишь слова: “отечество…
виниловая сглатывает тьма.
Казалось бы — еще один повтор
и ты услышишь: “Камера! Мотор!”
Жанр кинохроники (или, еще точнее, смонтированного на компьютере субъективного фильма о стране и эпохе) определен сквозным направлением кабановской лирики. Лирика — историческая; присутствие истории определяет каждый поворот, каждую спайку ассоциаций в пространстве строфы. Всякое явление дается автором в двух измерениях — факт настоящего и историческая, генной памятью сформированная символика факта, преломление данного образа в согласии с режиссерской версией мира: “И японских туристов восторженный рой / совершает исход из Египта”.
Описывая цветущий туристический бизнес, Кабанов положит в основу сюжета библейскую модель, дополнит ее историческими и текстовыми аллюзиями: что же делать, если действительно — в преломлении этого взгляда — “у египетской мумии впалый живот / „и широкая грудь осетина””? Цепочка ассоциаций и связей раскручивается, сближая, сталкивая между собой пограничные звенья эпох. Ностальгия по легендарной Тавриде отзывается экскурсом в ее прошлое: “Местные лошади бредят тачанкой”. Круг замыкается: трехмерная действительность при попытке к ней прикоснуться выдает герою свою подноготную, подноготная отсылает к изломам самого сознания героя. Прошлое подспудно готовится стать настоящим, поэтическая память о последних временах оборачивается поэтическим же предчувствием последних времен. “Симпатический” (то есть проявляющийся после определенной процедуры, как симпатические чернила) тембр стихов, их скользящая парадоксальность подтверждают врожденную склонность Кабанова говорить на тайном, условном языке, скрывать свое “я” и являться одновременно в нескольких лицах. Если мир изначально играет с поэтом: рефренами прошлого, набором драматических аллюзий, звуковой и смысловой рассредоточенностью — то и поэт собирает мир, как конструктор: противоположности соединяются в целое, принцип мозаики становится основным принципом творчества Кабанова. Дело, однако же, в том, что сама тайна этого конструктора оказывается роковой, связь явлений, восстанавливаясь, включает действие смертельного механизма истории и — сама по себе — свидетельствует скорее о трагедии, нежели о счастливой разгадке:
На сетчатках стрекоз чешуилось окно,
ветер чистил вишневые лапы.
Парусиною пахло, и было темно,
как внутри керосиновой лампы.
Позабыв отсыревшие спички сверчков,
розы ссадин и сладости юга,
дети спали в саду, не разжав кулачков,
но уже обнимая друг друга…
Золотилась терраса орехом перил,
и, мундирчик на плечи набросив,
над покинутым домом архангел парил…
Что вам снилось, Адольф и Иосиф?
Мир для Кабанова — космическая — временная и пространственная — база данных. Роль человека в этой бытийной системе определяется его предприимчивостью, переимчивостью, его способностью составлять из устойчивых, знаковых кадров живую картину. Понимание мира как гигантского механизма вообще свойственно этой, “цветковской”, линии современной поэзии; кому, как не своим учителям, вторит молодой поэт Е. Жумагулов, упоминая в стихах “инженера по имени Бог”. Не совсем так у Кабанова: инженер его мира — не Бог, но сам человек, его прикосновение к деталям онтологической базы может вызвать как вспышку прозрения, так и космическую аварию, “катастрофу в воздухе”, внутренний взрыв. Кабанов балансирует на острие: с одной стороны — яркая, экспрессивная, снабженная ломаной сюжетной линией кинолента, с другой — чернота и трагедия факта, вызвавшего к жизни сам лирический фильм: