Новый Мир ( № 8 2011)

Новый Мир Журнал

И далее — Бунин — Фрост, Фет — Теннисон, Йейтс — Введенский… Увлекательно, головокружительно.

 

Альфред Лихтенштейн. А ну-ка я надену канотье... Стихотворения. Перевод Алёши Прокопьева. — “Иностранная литература”, 2011, № 4 <http://magazines.russ.ru/inostran>.

Специальный номер: “Немецкий экспрессионизм”. Приводимое ниже стихотворение — более чем эмблематичное для этой темы.

 

С прудом играет мальчик у воды.

И ветер весь запутался в осине.

Пропитой бабой небо — жди беды, —

С

потекшим гримом, мертво-бледно-сине.

 

Согнувшись, опираясь на клюки,

Калеки в поле разболтались сладко.

Поэт-блондин рехнется все-таки.

О даму спотыкается лошадка.

 

К окну прилип дородный господин.

Идет подросток к пухленькой ломаке.

Обулся клоун и сидит один.

Кричит коляска. Лаются собаки.

 

(“Сумерки”)

 

Вослед стихам Лихтенштейна идет его эссе (по сути — автокомментарий), названное автором “Стихи Альфреда Лихтенштейна” (перевод Татьяны Баскаковой). Там есть и рассуждение о “Сумерках”:

“Преимущество поэзии перед живописью в том и состоит, что первая способна создавать „идеальные” образы. Применительно к „Сумеркам” это означает: толстый мальчик, использующий большой пруд как игрушку („С прудом играет мальчик у воды”, „Ein dicker Junge spielt mit einem Teich”), и двое калек, бредущих на костылях через поле, и дама на городской улице, которую в полутьме сбивает запряженная в коляску лошадь, и поэт, который в мучительной тоске размышляет, глядя на вечерний пейзаж (возможно, из окна мансарды), и цирковой клоун, в сером флигеле со вздохом натягивающий сапоги, чтобы успеть на представление, где он должен смешить людей, — все перечисленное в совокупности может дать поэтический „образ”, хотя на живописном полотне столько мотивов скомпоновать нельзя. Большинство людей этого не понимают и в „Сумерках”, например, а также в похожих стихотворениях не видят ничего, кроме бессмысленного смешения комических впечатлений. Другие даже полагают — ошибочно, — что и в живописи возможны такие „идеальные” образы. (Но вспомните о мазне футуристов!)

Еще одна цель автора — схватывать видимость вещей непосредственно, без излишней рефлексии. Лихтенштейн знает, что человек не „прилипает” к окну („К окну прилип дородный господин”, „An einem Fenster klebt ein fetter Mann”), а стоит за ним. Что кричит не коляска, а ребенок в коляске. Но поскольку видит-то он только коляску, он и пишет: „Кричит коляска”. С лирической точки зрения было бы неправдой, если бы он написал: „Человек стоит за окном”.

Случайно получилось так, что и на уровне понятий можно сказать, и это не будет неправдой. Мальчик играет с прудом. О даму спотыкается лошадка. Лаются собаки. Но человек, который захочет научиться видеть, посмеется: тому, что мальчик действительно обращается с прудом как с игрушкой. Тому, что и лошадям свойственно беспомощное движение спотыкания... Тому, как по-человечески собаки дают выход своей ярости...

Иногда и изображение рефлексии бывает нелишним. Фраза „Поэт-блондин рехнется все-таки” („...wird vielleicht verruckt”) производит большее впечатление, чем если бы было сказано: „Поэт неподвижно смотрит перед

собой”...”

 

Алексей Парин. Мои родители. — “Знамя”, 2011, № 6.

Замечательные воспоминания известного театроведа, музыкального критика, переводчика и поэта (см. его подборку в № 5 “Нового мира” за текущий год).

“Я не могу писать „отец”. Я так никогда не говорю, только повторяю за кем-то. Вот ведь Евгений Борисович Пастернак может говорить о своем великом отце только „папочка” — и это совсем не смешно. Может быть, я говорю „папа” из-за того, что в моем раннем детстве его не было, и потребность воссоздать необходимый образ как раз и дала жизнь чисто детскому варианту? Ведь реально он существовал в моей жизни важным ее куском, уже когда вернулся, с позднего детства до позднего юношества. Я знал его не с самого начала. Когда папу забрали в тюрьму, мне не было трех лет. То ли я его не помнил, то ли „вытеснил” первые воспоминания. А когда он вернулся, мне было девять с половиной. Вот я и впрыгнул обратно в два года с их детским лепетом. И он остался для меня навсегда папой.

Он остался для меня навсегда мифом. Мифом, в котором разбираешься всю жизнь и в котором — потому что он миф — всегда остается что-то или даже многое неясным”.

 

Постепеновец и пират-герой. — Научно-методическая газета для учителей истории и обществоведения “История” (Издательский дом “Первое сентября”), 2011, № 9.

Исторические обзоры в журнале — выше всяких похвал.

“Пират-герой” — это о капитане Уильяме Кидде, казненном 23 мая 1701 года (кстати, тема номера — море). Образ Кидда эксплуатировался Э. По, Р. Стивенсоном, В. Ирвингом.

“От капитана то и дело дезертировали люди. Что бы он ни предпринимал, он не доводил дело до конца, вел себя трусливо и непоследовательно. По иронии судьбы именно Кидда прославляли в стихах, считая его пиратом-героем, обладателем несметных сокровищ, что не соответствовало истине”.

 

Эдьжбета Савицкая. Культурная хроника. — “Новая Польша”, Варшава, 2011, № 4 <http://www.novpol.ru>.

“Сейчас режиссер (85-летний Анджей Вайда. — П. К. ) работает над биографией легендарного вождя „Солидарности”. <…> Были предложения, чтобы Валенсу играл сам Валенса, поскольку он, безусловно, сделает это лучше всех”.

 

Валерий Сендеров. Устряловщина. Сдача и гибель русского мыслителя. — “Звезда”, Санкт-Петербург, 2011, № 5.

“Устряловщина (по имени философа, публициста-„сменовеховца”, „возвращенца”, расстрелянного в 1937-м. — П. К. ) стала нашей философией — это не имеющий подобия в современном нам мире этатизм. А этатизм и сталинолюбие в России неразделимы. Попробуйте, в самом деле, найти более чистое, более идеальное, чем Сталин, воплощение идеала самодовлеющей государственной власти! Мы так привыкли к проповедуемому на всех углах этатизму, что нам просто нечего на него возразить. Лишь две ущербные позиции существуют в обществе. Одни поддакивают — кто с энтузиазмом, кто довольно вяло. Но и эти последние соглашаются: и правда, можно ли Родину не любить? Другие отплевываются: а ну ее совсем, эту Родину. Я человек, я личность — и точка. И забыты, при всей нашей моде на правизну, великие слова Константина Леонтьева: „Я не понимаю французов, которые умеют любить всякую Францию и всякой Франции служить… Я желаю, чтобы отчизна моя достойна была моего уважения, и Россию всякую <…> я могу разве по принуждению выносить”.