Новый мир. № 11, 2003

Журнал «Новый мир»

…И я — проснусь, я все ж таки проснусь, цветным чудовищем, конем твоим железным, и даже там, где рваться бесполезно, я все равно в который раз — рванусь. Как все, как все — неоспоримой кровью, как все — своих не зная берегов, сырой землею и земной любовью, как яблоня — набитый до краев.

«Цветущий цикл» — действительно цветущий, здесь все — как надо: пышно, благоуханно, на высоченной ноте, предельно трагично и, несмотря ни на что, — ненатужно-счастливо, и это утверждается в каждой строке, с редким для нового времени стоицизмом мистически искушенной души:

…За

одну только ночь, в преждевременном взрыве листвы, все так жадно рванулось — с цепи, все так жарко — в цвету — пламенеет. Вот и я — отпускаю тебя — из прохладной своей пустоты, потому что никто (даже я) на тебя этих прав — не имеет.

И еще:

Пусть эта книга, пусть — она — стоит, вся в горьких ягодах, вся в вмятинах уродства, смотри, смотри, — она сейчас прольется прощальным ливнем ягод и обид.

И еще:

И мне не нужно знать (но за какие муки, но за какие силы и слова!) — откуда — этот свет, летящий прямо в руки, весь этот свет — летящий прямо в руки, вся эта яблоня, вся эта — синева…

Вещающее «альтер эго» у Воденникова всегда — его лирический биограф. Тексты рождаются строго по мере развития лирического события, создавая впечатление льющейся песни, непрекращающейся, захлебывающейся рулады; метр, оканчивающий стихотворение, чаще всего — такой же, как в начале следующего, даже если первое начато — в другом размере, отсюда — в свою очередь — монолитность «Цветущего цикла», внутреннее органическое единство его, в целом же это — некая Песнь нарождающейся любви, обещание счастья, с пафосом вечной верности, с соответствующим словарем и интонацией (никакой — за единственным исключением — низменной лексики, почти никакой разговорности, вообще — никакой приземленности).

Во второй же части книги — с достаточно, повторюсь, вызывающим названием — все несколько иначе. Время года — осень, межсезонье, безвременье; палитра соответственно более сдержанна. Язык — аскетичен, подчеркнуто внятен, фраза здесь — лапидарна, афористична: «А тело пело и хотело жить, / и вот болит — как может — только тело. <…> И ржа, и золото, летящее с ветвей, / и хриплый голос мой, ушибленный любовью, — все станет индульгенцией твоей, / твоим ущербом и твоим здоровьем». Тема — онтологическое одиночество, невозможность единства в разобщенном мире, неизбежность паденья, недосягаемость высоты, безвыходность… Ничто не случается. Точнее — ничто не осуществимо. Подлинный трагизм бытия, передаваемый, опять-таки, с незыблемым достоинством абсолютного лирика.

Жизнь, ты — которая так часто пахнет кровью, Жизнь, ты, которая со мной пила украдкой, ну, не было — с тобой нам — больно, больно, а было нам с тобой — так сладко, сладко.

Или же:

Кричи — как шапка, бывшая куницей, скрипи во тьме — как полинялый шкаф, — а что ты думал: можно — сохраниться — себя на божий промысел отдав…

Или так:

Любая женщина — как свежая могила: из снов, из родственников, сладкого, детей… Прости ее. Она тебя любила. А ты кормил — здоровых лебедей.

………………………………………

Стихотворение — простое, как объятье, — гогочет, но не может говорить. Но у мужчин — зато — есть

вечное занятье: жен, как детей, — из мрака — выводить.

Словарь, равно и язык, — предельно прост: никаких иноземных вкрапленьиц, никакой глазури в виде умненьких аллюзий, все — о своем и на своем языке, своими средствами, своею (наработанной уже) символикой и метафорикой, короче — своими (в обоих значениях) тропами, с уже несомненно оформившимся — лично его, Воденникова, — мессиджем: «Я превратил себя — / в паршивую канистру, / в бикфордов шнур, в бандитский Петербург. / Я заказал себя — как столик, как убийство, — / но как-то слишком громко, чересчур»… Воденников — один из тех немногих, кто, вместо того чтобы по жизни «валять дурака под кожею» (Бродский) и — добавлю от себя — на бумаге, сдается мне, и там и там — действительно живет.

И я скажу: «За эти времена, за гулкость яблок и за вкус утраты — не как любовника (как мать, как дочь, сестра!) — как современника — утешь меня, как брата».

И — уже о себе самом, очень, как мне видится, точно («тянет», между нами, на поэтическое кредо):

Я не кормил — с руки — литературу, ее бесстыжих и стыдливых птиц. Я расписал себя — как партитуру желез, ушибов, запахов, ресниц.

(Выделено мной. — О. И.)

Это слово — живое: оно — о живом.

Что становится совсем уже очевидно по прочтении «Четвертого дыхания» — поэмы, завершающей книгу, лучшей, на мой взгляд, вещи у поэта Воденникова, которую рецензировать надо отдельно, если же цитировать — то целиком.

В целом книга — образцово и вместе с тем весьма оригинально изложенная история любви, вещь, сценарно выверенная, интуитивно или же продуманно выстроенная по всем законам поэтического жанра, глубоко психологичная (где всякое описываемое состояние, переживание, эмоция — узнаваемы, знакомы, ибо природно присущи любому человеку, глубина же видения онтологических вещей у этого автора — налицо), по прочтении оставляющая впечатление чего-то безусловно ценного — оттого, что в каждой строке течет «неоспоримая кровь» реальной, а не умозрительной, сердечной жизни подлинного поэта.

Но зато я способен бесплатно тебе показать (все равно ведь уже никуда не сдрыснуть и не деться), — как действительно надо навстречу любви прорастать, как действительно надо — всей жизнью — цвести и вертеться. Ольга ИВАНОВА.

Метафизический статус: апатрид

Сиоран. Искушение существованием. Перевод с французского, предисловие В. А. Никитина, редакция, примечания И. С. Вдовиной. М., «Республика»; «Палимпсест», 2003, 431 стр. («Мыслители XX века»)

Эмиль Чоран (Emile Michel Cioran). После конца истории. Философская эссеистика. Перевод с французского, предисловие, биографическая справка Б. Дубина. СПб., «Симпозиум», 2002, 544 стр. [124]

124

Эту книгу Э. Чорана включил в свою «Книжную полку» Евгений Ермолин («Новый мир», 2003, № 10). Татьяна Касаткина дает здесь более развернутый отклик на сочинение мыслителя. (Примеч. ред.)

— Кто вы? — Я инородец для полиции, Господа Бога и для самого себя.

Моя родина: это не страна, а рана, язва из тех, которые не рубцуются.

Поймут ли когда-нибудь драму человека, который ни на секунду не в силах забыть рай?

Я — не отсюда. Воплощенный изгнанник, я везде чужой — не принадлежу ничему на свете. Каждую минуту я одержим одним: потерянным раем.

Мой покровитель — Иов.

Я — ученик Иова, но плохой: унаследовал не веру Учителя, а только его вопли.

Эмиль Чоран.