Новый мир. № 11, 2003

Журнал «Новый мир»

Она и в третий раз хотела слов. Я уже думал — сойду с ума.

В любимой боевой позе, вся готовая к действу, она зазывно улыбнулась. Повернув ко мне красивую голову!.. Еще и метнула глазами маленькие бешеные искорки. Ух какая!

И этак снисходительно (не сердясь) объясняла:

— Сейчас для разбега скажи так: я тебя затрахаю.

— А?

Посерьезнела:

— Ты, Петр Петрович, второй раз говоришь: А?.. Ты что-нибудь умнее сказать можешь?

Объясняла:

— Медленно мне скажи: Я… ТЕБЯ… ЗАТРАХАЮ. А я

мысленно это себе представлю. И напрягусь. И взволнуюсь. Ты понял?.. Слова очень и очень на женщину действуют. Возбуждают… Ты не знал?

— Когда я должен сказать?

— В начале.

— В самом-самом начале?

— Темный какой! Ей-богу!.. Ну, ты же понял — прежде! Прежде чем вставить. Скажи: я сейчас тебе вставлю.

— Я и так вставлю.

— Само собой… Но ты скажи. Ты произнеси. Медленно и с этакой, мол, подначкой: СЕЙЧАС… Я… ТЕБЯ… ЗАТРАХАЮ.

— А?

— Блин! Ты что-нибудь слышишь? Ты соображаешь?!.

Она сердилась. А я как онемел. Тупость в мыслях… И тяжко, чугунно неповоротливый язык.

— Я ж тебе объяснила. Петр Петрович! Ты как с дуба рухнул!.. Сколько мне еще стоять на четвереньках?!

Я тоже разъярился:

— Так давай же!

— Э, нет. Сначала ты скажи… Говори медленно… Очень медленно…

Из идиота — хоть что-то выжать.

Однако чем ближе (чем темнее) к ночи, тем меньше Вика требовала — тем меньше на меня давила. И тем вольготнее я себя чувствовал. (Я уже вспомнил, вспомнил!.. Ночью-то слова ей не так обязательны. Ага!)

И вдруг я раскололся — выдал ей себя и свою прошлую воровскую ночную влюбленность (а не хотел!). Я все выложил.

Я выболтал, как из-за нее мучился. Ночь за ночью… Как кружил и кружил лунными дорогами возле ее дачи. До изнеможения.

В четыре утра по пустынной поселковской улице возвращался я настоящим инвалидом. Подагриком!.. Левое колено не сгибалось. Да и правое тоже. Только прямой ногой. С обеими прямыми… Надо думать, больной старик выглядел торжественно. Парадно!.. Если издали… Как кормленый солдат. Я мог бы нести венок. (На виду у толпы.) Дорога на подходе к поселку кремнистая. Я звучно цокал.

— Так ты, Петр Петрович, не ошибся! Не ошибся той ночью! — Она смеялась, она счастливо смеялась. — А ведь врал! врал!

Вика заметно подобрела, когда мой язык ожил. В принципе она уже согласилась на слова попроще. (Люди хотят ладить.) Смягчилась:

— Да хоть что-нибудь. Хоть простое!.. Ну, скажи: трахну… ну, отдрючу. Ну, вгоню кол.

— Вика… А если я один раз молча?

— Дразнишь?

— Ладно, ладно. Что именно ты хочешь?.. Вгоню кол. Трахну.

— Только не так вяло.

Мы вышли в сад к колодцу. Уселись там на могучее бревно. Когда уже совсем-совсем стемнело… Курили медленно. Вика дурачилась, крутя и лаская мне ухо свободной от сигареты рукой.

А я на прохладной колодезной крышке нащупал кружку. Крупная старомодная — на цепочке, конечно. Цепка длинная

и нетяжелая. Кружка погружалась медленно. Можно было вести счет. Я сравнивал… Кружка уходила в глубину… А луна (на тот же счет) выходила из мглы.

Я выпил половину этой огромной кружки. Глоток за глотком — не отрываясь глазами от ночного неба. От выползающего желтого светила.

Когда вернулись к постели, я явно повеселел… Постель имеет свой почерк! При луне… Я легонько подтолкнул туда Вику. В дачной постели всегда присутствует деревенская поэтика: там и тут разбросанное! Как легкая озерная рябь.

Но радость нашей ночной и молчаливой (без единого слова!) любви была недолгой — разве что полчаса.

Зазвонил телефон. Нелепый такой дребезжащий ручеек звука. Вика взяла трубку. Лежа…

— Ага-а! — протянула она легким (и лишь чуть неправдивым) голосом. — Уже едешь. Ага!.. Уже свернул с шоссе? Отли-ично!

Мы лежали бок о бок. Она шевельнулась… Нагая, прохладная, только-только остывшая после близости. «Борис», — шепнула мне.

Я кивнул. Я и сам сообразил.

— Ага-а! Сварить тебе кофе. Черненького?.. Отли-ично! — пела она ему в трубку. Чуть неправдиво (опять же), но с задором и с отвагой.

Поскольку я молчал, Вика легонько толкнула меня локотком. Может, я не все понял?.. Подтолкнула мою сообразительность. «Это он… Петр Петрович!» — шепнула. И для начала перемен она села в постели.

А затем Вика встала. Нет, нет, никакой спешки. Она легонько зевнула — и пошла к плите, чтобы сделать любимому человеку кофе. Он войдет — а кофе уже горяч.

Она еще говорила ему:

— Ну, все. Все. Пока… Иду к станку! — и передала трубку мне, мол, дай отбой. И подмигнула.

Последнее, что я видел (я уже одевался), — как красивая голая женщина готовит кофе, стоя у плиты.

Когда Вика подмигнула, была в этом кой-какая насмешечка над подъезжающим и торопящимся к постели Борисом. (К еще дымящейся постели.) Но женская смешинка не была обидной — была человеческой. Все, мол, мы люди!.. Я это видел. Шепотком еще раз напомнила мне: «Положи. Положи там трубку».

Убавила пламя до малого… Доставая банку с кофе, ложечку, сахар, то да сё, она перетаптывалась, шаг туда, шаг сюда… И все время невольно играла ягодицами. Как бы гримасничала. Стоя у плиты… Спиной ко мне. Так и подумалось, что ниже поясницы открылось ее второе лицо.

Это подвижное лицо хихикало в равной мере… И над Борисом… И надо мной… И над самой собой. (Над первым своим лицом.) Это было совсем не зло. Это было равнодушно. Ах, мол, сколько суеты. Ах, мол, люди-людишки!.. Равнодушно… Второе ее лицо все знало и посмеивалось.

Приняв из Викиных рук, я аккуратно переправлял телефонную трубку через постель к столику. (Трубка должна быть на своем месте.) Я как раз нес в руке. А Борис еще договаривал последнее. Он жарко и басовито рокотал мне в самое ухо: