Новый Мир. № 12, 2000

Журнал Новый Мир

Энергия, которую придает повествованию романа выбранная автором идеологическая схема, — энергия очень коварная. Она «съедает» художественную универсальность, смысловую объемность образа и уровень мысли, к которому стремится Андрухович-художник. Она опускает художника до уровня идеолога. И праздник Возрождающегося Духа в повести постепенно становится Праздником Объединения Для Защиты Духа. То есть становится не праздником, а противопраздником. Не карнавалом, а воинской пляской.

В финале романа по выбранным автором «законам карнавала» должно было произойти снятие индивидуации, акт объединения героев в неком исконно родовом теле, акт объединения с миром, с людьми, с бытием. Однако высшей точкой праздника в романе стало вот такое действо: ранним утром в номера

гостиниц, где остановились гости, врываются солдаты, участников праздника выводят на улицу и выстраивают. И вот она — интеллектуальная элита новой Украины, ее молодежь, ее будущее, ее возрождение — уже стоит под автоматами. История повторяется… Изобразив отрезвляющий ужас происходящего, автор выводит на сцену режиссера-устроителя праздника, который объявляет, что все происходящее — всего лишь художественная акция, хеппенинг, и что солдаты — это статисты, оружие — бутафория и т. д. Возрождающемуся Духу больше ничто не грозит. Описание восторга, охватившего участников праздника, и становится финальной сценой романа.

Иными словами: и в радости помни о враге своем — художественный образ карнавала, традиционно обладающий в литературе огромной смысловой и символической емкостью, уплощается здесь до уровня идеологической формулы противостояния. До знака закрытости.

(Забавно, как во времени сошлось: появление «Рекреаций» Андруховича на русском языке совпало с выходом на экраны «народного киношлягера» «Брат-2», в котором роль исконного врага русского человека выполняет уже не зловещий жидомасон, а продавшиеся американцам «громилы-хохлы». Как бы ни эстетствовали оба автора, но исходная идеологическая схема у обоих предполагает в финале неизбежное этническое разделение людей на «наших» и «не наших».)

Эта же идеологическая схема разрабатывается Андруховичем и в его эссеистике, только — парадоксальная особенность — здесь Андрухович не так одномерен, не так категоричен и размашист, несмотря на внешнюю энергичность формулировок:

«Вот уже скоро восемь лет, как ко мне отовсюду доносится надрывный плач о „прерванных связях“. Создается впечатление, как будто нас и Россию жестоко и болезненно разделили какой-то непреодолимой стеной или, чего доброго, разбросали по самым отдаленным цивилизационным океанам. И нет от этого спасения. На самом деле достаточно обратиться к газетам, радио, телевидению или просто взглянуть на сограждан, послушать вместе с ними их любимую музыку, вспомнить имена любимых актеров, телеведущих, даже поэтов („ай да Пушкин!“) — и все становится на свои места. Разорванные связи? И кто-то хочет, чтобы я в это поверил?..

Безусловно, стоит говорить о другом: связей как таковых никогда и не было. Было многолетнее существование Украины в силовом поле русской культуры, причем всех без исключения регионов, ибо даже Галичина после близкого с ней знакомства оказывается расположенной значительно восточнее, нежели о ней принято думать. Для того чтобы существовали связи, должна быть взаимность. В России же никогда не относились к украинской культуре по крайней мере как к равной. Конечно, где-то и как-то пели наши песни. Или, скажем, издавали в переводе каких-то наших писателей — самых орденоносных, как правило. Но Стуса не издавали, и Калинца не издавали, несмотря на все столичное свободомыслие» («С южным акцентом-2», http://www.day.kiev.ua/rus/1999/106/culture/cul2.htm).

Констатация точная. Я абсолютно согласен с Андруховичем: тех акций, которые еще вчера должны были обозначать межнациональные культурные связи (разного рода «декады», «фестивали», «недели культур» и проч.), нет. И слава богу. Слишком много было в них бутафории, прикрывающей драматичную, если не сказать трагическую, ситуацию скрытого противостояния. Внешний нажим, регламентация украинской культурной жизни из идеологических центров (и не из Кремля только — пан Кравчук, один из отцов нынешней самостийности и нэзалэжности, в бытность свою «товарищем» был, думаю, покруче иного кремлевского чиновника), — так вот, внешний нажим этот, насильственная русификация (параллельно с — никуда не денешься —

естественной русификацией) вызывали обратную, не менее «упэртую» реакцию. Но не думаю, что при всем своем патриотизме Андрухович согласился бы признать равными культурными явлениями, скажем, прозу Стельмаха или Олейника, объявлявшуюся тогда визитной карточкой украинской литературы, и прозу Битова, Маканина или Искандера.

Ну и кто виноват? Русская культура?

О «силовом поле», в котором находилась украинская литература, говорить можно и нужно. Но только определиться надо. Силовое поле чего? Силовое поле культуры? Или — антикультуры, поле собственно силы, силовое поле политиков-идеологов? Это далеко не одно и то же. Конечно, есть искус проигнорировать эти «оттенки», так проще все объяснить. Но только чего будут стоить такие объяснения… Силовое поле культуры — поле благодатное, самое плодородное, какое только можно представить. Именно силовое поле европейской культуры оплодотворило творчески и дало возможность встать в полный рост и Пушкину, и Лермонтову, и Толстому, и Достоевскому. Именно силовое поле украинской культуры дало русской литературе Гоголя. И именно о «силовом поле культуры» говорит Клех в процитированном выше эссе, обращаясь к необходимости (повторю) «создания образа жизни в Украине не только удовлетворительного для этнических украинцев, но и привлекательного для представителей других народов…». Культура способна на воздействие, но никак не на «силовое» в смысле: насильственное.

Ну а в заключение я хотел бы выписать еще одно высказывание Андруховича из того же эссе — слова, под которыми я бы подписался обеими руками:

«Так, может быть, именно сейчас эти связи, над которыми столько воплей, только начинают создаваться? Может, это и есть начало украинско-российских — наконец! — культурных связей? Может, в этом и заключалась суть „южного акцента“ — показать, что есть такая южная страна, такая „волога мова“ (совсем не то, что „влажный язык“), иная литература?»

Возможно, сайт «Крымского клуба», его эстетика, дух и уровень русско-украинского диалога, пусть не всегда ровный, со срывами, но открытый, живой, заинтересованный, и есть одна из форм восстановления в новом виде русско-украинских культурных связей, одна из форм нормального функционирования и того общего, что присуще нашим культурам, и их свободного нестесненного развития. То, что само существование сайта — шаг в этом направлении, для меня несомненно.

Составитель Сергей Костырко.

СОДЕРЖАНИЕ ЖУРНАЛА «НОВЫЙ МИР» ЗА 2000 ГОД

РОМАНЫ. ПОВЕСТИ. РАССКАЗЫ. ПЬЕСЫ

Анатолий Азольский. Монахи. Роман. VI — 7.

Борис Акунин. Чайка. Комедия в двух действиях. IV — 42.

Михаил Ардов. Вокруг Ордынки. Портреты. Новые главы. V — 110.

Виктор Астафьев. Затеси. Из тетради о Николае Рубцове. II — 7.

Николай Байтов. Суд Париса. Повесть. X — 72.

Алессандро Барикко. 1900. Монолог. Перевел с итальянского Валерий Николаев. III — 112.

Юрий Буйда. У кошки девять смертей. Повествование в рассказах. V — 7.

Алексей Варламов. Купавна. Роман. X — 7; XI — 85.

Борис Екимов. Память лета. Короткие рассказы. VII — 124; Житейские истории. XII — 76.

Валерий Залотуха. Последний коммунист. Повесть. I — 9; II — 59.

Сергей Залыгин. Бабе Ане — сто лет. Рассказ. VII — 110.

Фазиль Искандер. Понемногу о многом. Случайные записки. X — 116.

Николай Кононов. Воплощение Леонида. Рассказ. III — 83.

Илья Кочергин. Алтынай. Рассказ. XI — 133.

Александр Кузнецов. Мираж у Геммерлинга. Рассказ. VII — 90.

Владимир Маканин. Буква «А». Повесть. IV — 7.

Александр Мелихов. Нам целый мир чужбина. Роман. VII — 14; VIII — 109.