Новый Мир. № 2, 2000

Журнал Новый Мир

Не запира-айте ва-шу дверь, Пусть будет две-ерь откры-ыта.

Оставшись наконец одна, Геля торопливо закрыла-таки дверь на все запоры, обессиленно привалилась к ней спиной, обхватила живот руками, и лицо ее исказилось в приступе страха.

Глава двадцать шестая

А КТО ГОВОРИТ, ЧТО АКТУАЛЕН?

1

— Стой! — неожиданно заорал Печенкин.

Водитель резко нажал на тормоз, «мерс» встал, и сзади, заюзив, в него чуть

не въехал «субурбан». Пока выскакивали ошалелые охранники, Владимир Иванович уже стоял на тротуаре — широко расставив ноги и сцепив за спиной руки, — смотрел в витрину фотоателье. Даже припоздавший Прибыловский с блокнотом и ручкой на изготовку не сразу понял, в чем дело, хотя именно он сообщил Печенкину об этом фотоателье. Но Прибыловский забыл, а Печенкин, когда проезжал мимо, вспомнил…

За большим стеклом витрины висели фотографии — так сказать, отчет о проделанной работе и одновременно реклама, и центральным, самым большим и привлекающим внимание, был групповой портрет трех молодых людей. Портрет удивлял, озадачивал и даже немного пугал. Илья, какой-то узкоглазый и негритянка. Стоя плечом к плечу, они были устремлены вперед и вверх, и в глазах их светилась тайна великого знания. Именно это и пугало, хотя Владимир Иванович вряд ли испытывал страх.

— А эти двое кто? — спросил он секретаря-референта.

— Нилыч сказал, что завтра это будет известно, — ответил Прибыловский.

— А где Нилыч?

— Повез вашего друга к вам домой.

— Да, я помню. — Печенкин мотнул головой и стал прохаживаться взад-вперед вдоль витрины, ведя с собой неслышный, но видимый диалог: он то пожимал плечами, то разводил руками, то прятал их в карманах и все вглядывался в фотопортрет — удивленно, растерянно, смущенно. Владимир Иванович не понимал. И, видимо, из-за этого своего непонимания он подхватил вдруг с земли половинку кирпича и, размахнувшись, изо всей силы запустил в витрину.

Стекло оглушительно зазвенело.

2

Галина Васильевна сильно вздрогнула, от неожиданности чуть не выронив из рук свое вязанье, когда снаружи кто-то постучал в балконное стекло.

То был Илья! Он нарочно прижался к стеклу так, что нос расплющился, и улыбался — радостно и возбужденно.

Галина Васильевна кинулась к двери и торопливо открыла ее.

— Илюшенька! Боже, как я испугалась! Но как ты сюда…

— А я… — Илья показал на растущую рядом с балконом сосну.

— Но ты же мог упасть! — воскликнула Галина Васильевна и прижала сына к себе.

— Я не мог упасть, — ответил Илья, высвобождаясь из объятий. — А где дядя Юра?

— Ушел, — ответила Галина Васильевна, стягивая с сына курточку.

— Жалко, — расстроился Илья. — Он интересный собеседник.

— Да. Он интересный собеседник, — согласилась Галина Васильевна и прибавила: — Но он ушел, и, я думаю, навсегда. Ты появился очень кстати. Я как раз закончила безрукавку. Тебя никто не видел?

Илья помотал головой.

— Это хорошо. Некоторое время вам с папой лучше не встречаться.

— Я ухожу в подполье, — сообщил Илья.

— Там не сыро? — спросила Галина Васильевна, натягивая на сына свежесвязанную безрукавку.

— Колется, — поморщился Илья.

— Зато тепло. — Она подвела своего ребенка к зеркалу. Безрукавка была белая, а на груди была изображена красным цветом революционная голова Че Гевары. Илья расправил плечи.

— Нравится? Нравится, Илюша? — допытывалась мать.

Илья

не отвечал, продолжая смотреть на себя в зеркало.

— А знаешь, кому пришла в голову эта идея? Догадайся! Дашенька Канищева… Она и рисунок нашла. — Галина Васильевна повернула сына к себе, крепко прижала ладони к его щекам и заговорила горячо, глядя в глаза почти в упор: — Даша любит тебя, Илюшенька! Любит так, как сегодня уже не любят! Всем сердцем, всей душой!

— Я коммунист, мама, — сказал Илья и попытался высвободиться, но ему это не удалось — мать сжимала его щеки так крепко, что глаза у Ильи сделались круглыми и смешными, а губы сложились в бантик.

— А разве коммунисты, разве настоящие коммунисты не любили? У Маркса была его Женни, у Ленина — Надежда Константиновна и Инесса Арманд. Коммунисты, Илюшенька, тоже люди! — Галина Васильевна вдруг задохнулась от переполнявших ее чувств и стала осыпать лицо Ильи — глаза, лоб, нос — громкими, крепкими поцелуями…

3

Печенкин сидел один в темном кинозале, смотрел «Бродягу», лузгал семечки, выплевывал шелуху на пол, но лучше ему, похоже, не становилось, та счастливая отключка и не думала приходить. Внезапно что-то затрещало, пленка косо оборвалась, и экран стал белым. В зале зажегся свет. Владимир Иванович посидел неподвижно, повертел головой, прислушиваясь к тишине, обернулся, взглянул на окошечко киномеханика, вновь посмотрел на белый экран, после чего сунул в рот два сложенных колечком пальца и пронзительно, по-разбойничьи засвистел. Экран, однако, оставался белым и немым. Тогда Владимир Иванович затопотал по гулкому деревянному полу и завопил по-дурному:

— Сапожники! Кино давай!

Но там, наверху, все не слышали, и тогда Владимир Иванович поднялся и затопотал громче и заревел, вскидывая попеременно сжатые в кулаки руки, натурально заревел, как медведь.

И свет в зале погас, а на экране вновь возникло изображение. Печенкин облегченно выдохнул, сел в фанерное кресло, вытер вспотевший лоб и почувствовал, что отпустило… Но, всмотревшись в экран, вновь поднялся. Там была не Индия — не солнце, пальмы и песни, а грязь, холод и кровь, там была Россия. Урбанский рвал на себе гимнастерку и требовал, чтобы стреляли в грудь. Это был не «Бродяга» — это был «Коммунист». Печенкин сразу все понял.

— Коммунист!! — яростно заорал он и побежал из зала.

4

В проекторской — как Мамай прошел. Видимо, Наиль искал нужную ему пленку: множество их, размотанных и перекрученных, лежали всюду большими змеиными клубками. Сам Наиль, пьяный как зюзя, сидел на яуфе, играл на гармошке и пел:

Талы, талы, талы бегелеп тора, Талы, талы, талы бегелеп тора, Тагын бер куресе килеп — Узек эзелем тора [1] .

1

Тальник, тальник, тальник гнется на ветру, Тальник, тальник, тальник гнется на ветру, Еще раз тебя б увидеть — Сердце разрывается (татарск.).