Новый Мир. № 2, 2000

Журнал Новый Мир

* * *

И все же он невыносим, Хотя нести его не надо. Он сам подобьем водопада Несет сквозь груду лет и зим — Тебя, меня несет поток Текущей жизни — и уносит, Покуда где-нибудь не бросит… Невыносим он — вот итог. Невыносим его напор И недостаточность напора, Невыносим он тем, что скоро Летит и что не слишком скор. Несясь сквозь груду зим и лет, Невыносим он всем на свете: И тем, что хмарь, и тем, что ветер, И тем, что ветра вовсе нет.

* * *

Осенний

дух листвой шуршит, Увещевает: «Брось, Пускай судьбу твою решит Счастливое авось. Авось — отмычка, верный ключ, Решенье всех задач… По рукаву сползает луч… Не мучь себя, не плачь. Точнее слов в запасе нет Про время и про путь, Чем невесомые чуть свет, Авось, когда-нибудь…»

* * *

Made in Russia, in Russia, в России одной Обходиться умеют без речи родной, С матерком продираясь в тумане, И, пускаясь в загул, не стоять за ценой, Даже если негусто в кармане. Made in Russia, in Russia, взгляните на швы, Как они непрочны и небрежны, увы, Да к тому же и нитки гнилые… Ни приткнуться и ни приклонить головы — Времена здесь всегда нежилые. Наш родной неуют — на века, на века. Хоть дрожит у хмельного умельца рука, Когда тянет он жижу из склянки, Он еще молодец, и при деле пока, И не рухнул еще со стремянки.

* * *

Живем, то бишь спешим Весной, зимой и летом… А жизнь — она с приветом, Причем весьма большим: То далеко пошлет, То вусмерть зацелует, То спит и в ус не дует, Холодная, как лед, Недвижная почти, Мертвячка и ледышка, И ты бормочешь: «Крышка!» Но это жизнь — учти. Она еще тебя Огреет и ошпарит, Еще поддых ударит И скажет, что любя.

* * *

Все вполне выносимо, но в общих чертах, А в деталях… постылые эти детали! Не от них ли мы так безнадежно устали, И особенно те, кто сегодня в летах. Эти ритмы попсовые над головой, Эта дрель за стеной, что проникла в печенки, Уголовного вида хозяин лавчонки, Одинокой собаки полуночный вой, Этот ключ, что, хоть тресни, не лезет в замок, Полутемный подъезд и орущие краны, Тараканы, и мыши, и вновь тараканы, В жаркой схватке с которыми всяк изнемог. Бог деталей, я все же не смею роптать. То ли Ты мне шепнул, то ли выскочка-дьявол, Что на тех, кто в мирском этом хаосе плавал И тонул, — лишь на них снизойдет Благодать.

Миллер Лариса Емельяновна родилась и живет в Москве. Поэт, прозаик, эссеист. Постоянный автор нашего журнала.

Сергей Цветков

Подьячий Василий Курбатов

Маленькая повесть

I

Было знойное, душное лето 1680 года. В Москве что ни день то там, то здесь начинались большие пожары, истреблявшие разом по нескольку десятков дворов, церкви, монастыри… Кареты, телеги, всадники, проезжавшие по улицам, вздымали вместе с клубами пыли пепел, густым слоем лежавший на мостовых, — его легкие хлопья кружили в воздухе, точно серый снег… Царь Федор Алексеевич приказал, чтобы в городе не зажигали огня в черных избах.

В один из таких пожаров сгорела и изба подьячего посольского приказа Василия Курбатова, жившего в Китай-городе возле Вшивого рынка, неподалеку от посольского подворья. Курбатов и в другой раз не слишком бы огорчился этому — дело было обычное: скудное добришко свое он, как и большинство москвичей, хранил в яме, где ему был не страшен огонь, а возвести новую избу было делом одного дня — цены на строевой лес в Москве были баснословно низкие; теперь же он и вовсе не придал

никакого значения приключившейся с ним беде, так как целыми днями пропадал в приказе, готовясь к отъезду в составе посольства князя Петра Ивановича Потемкина ко дворам испанского и французского королей.

Курбатов был не молод, сам себе считал тридцать пять годов, а на деле могло выйти и больше. (Спросить было не у кого — он рано лишился родителей и был малолеткой привезен приходским священником из родной деревеньки под Ярославлем в Москву и отдан на обучение в Заиконоспасский монастырь.) Его жена и маленькая дочь погибли во время морового поветрия, случившегося лет семь назад; с тех пор он жил вдовцом, иногда на месяц-другой сходясь с какой-нибудь из непотребных девок, что с бирюзовым колечком во рту приманивают на улицах мужиков на блуд. В посольство князя Потемкина его нарядили толмачом. Курбатов изрядно знал латынь (учился в латинской школе, открытой в Заиконоспасском монастыре Симеоном Полоцким) и порядком немецкий, поскольку по роду службы имел знакомцев в Кукуе [6] .

6

Кукуй, или Немецкая слобода, — место поселения иноземцев в Москве, на правом берегу Яузы (ныне район Бауманских улиц).

Предстоящее путешествие занимало все его мысли. Уезжать из Москвы ему было не жаль, хотя и немного боязно. В своем воображении он уже жил в тех далеких, притягательно-страшных городах, о которых его кукуйские знакомые рассказывали столько удивительного. Курбатову страстно хотелось увидеть и ученого амстердамского слона, который играл знаменем, трубил по-турски и палил из мушкета, и святой камень в городе Венеции, из которого Моисей воду источил, и хранящееся в тамошних церквях млеко Пресвятой Богородицы в склянице, и дивную зрительную трубу, в которую все звезды перечесть можно, и Кёльнский костел, где опочивают волхвы персидские, и бесстыжих жен заморских, выставляющих напоказ — прелесть бесовская! — свои непокрытые власы и сосцы голы, и башню на реке Рене [7] , в которой, сказывают, короля мыши съели, и многое, многое другое. Хотелось ему побывать в замке Шильон, чтобы посмотреть на место заточения Бонивара [8] , о котором со скорбным восхищением так часто рассказывал один швейцарский рейтар из Кукуя. Эта история почему-то особенно волновала Курбатова, с удивлением узнавшего, что и у немецких еретиков есть свои почитаемые мученики. Рейтар в своем рассказе упомянул о впадине, вытоптанной ногами несчастного узника, принужденного годами ходить на цепи по одному месту. Эта впадина так и врезалась в память Курбатову — долго, долго стояла она у него перед глазами. Одно время он даже задумал писать вирши: «Злое заточение, или Плач Бонивара, на семь лет в замок Шильон заключенного». Начинались они так:

7

Рейне.

8

Бонивар Франсуа (1493–1570) — женевский гуманист, участник борьбы горожан Женевы против герцога Савойского. В 1530–1536 годах был заключен в подземелье Шильонского замка — этот эпизод его жизни воспет Байроном и Жуковским («Шильонский узник»).

Зри, человече: в узы заключенный, влачу в темнице удел свой бренный, стар не по годам, ибо мои власы из черных стали седы в малые часы. Тленна юна красота, недолго блистает, в единый час темница ону истребляет. Смирись же, человече, и во красном небе красота предвечная даруется тебе.

Дальше дело не сладилось, и «Плач» остался неоконченным; Курбатов думал завершить его, возвратясь в Москву.

Несмотря на свои скудные средства, он постарался обеспечить свое путешествие всеми возможными удобствами. Собрав вещи и прикупив к ним кое-что необходимое, он уложил все это в сундуки и ящики и отвез на посольское подворье.

В последний перед отъездом день он, бесцельно бродя по городу, забрел в книжную лавку, находившуюся рядом с типографией. Книг на полках почти не было: хозяин, опасаясь пожара, перенес их в каменное здание типографии, где хранилась московская библиотека. Курбатов рассеянно поводил рукой по корешкам оставшихся книг — это были все больше житейники да патерики; вдруг его взгляд упал на великолепную тетрадь в золоченом пергаментном переплете, обшитую зеленым бархатом. Он взял ее, полистал гладкие листы, радующие глаз свежей белизной плотной бумаги, и почувствовал, что уже не в силах выпустить ее из рук. Ему сразу представилось, как он будет заносить в нее дорожные впечатления и новые, необыкновенные мысли, которые — он в этом не сомневался — непременно появятся у него, как только он приобретет эту тетрадь… А потом, возвратясь из путешествия, он сможет на основе этих заметок написать книгу об увиденном в Неметчине и поднести ее Симеону Полоцкому или князю Василью Васильевичу Голицыну, мужам зело прилежным чтению и писанию. А там, глядишь, пожалуют в дьяки…