Новый мир. № 2, 2004

Журнал Новый Мир

Внизу в дымке уже лежал глиняный и каменный, зеленый, синекупольный, гигантский после всех придорожных городишек Кабул. Ахмет заулыбался.

Там мы распрощались. И я поехал с другой уже колонной дальше, в полк, я возвращался, размышляя о путях мировой литературы, и не знал, радоваться мне или плакать, что и меня, песчинку, занесло на один из них.

Тогда я еще на что-то надеялся.

Теперь мне все ясно. И я ничему и никому не верю, в первую очередь себе.

Но вот идет человек, Никитин, ему-то я верю?

Ему?

Это смотря по тому, несет ли он выпить. И согласится ли он вернуться со мной в Кандагар, на одном крыле. Мы должны еще раз это увидеть, мама.

Ольга Кучкина

Оглашенная тишина

Кучкина Ольга Андреевна родилась и живет в Москве. Поэт, прозаик, драматург, обозреватель газеты «Комсомольская правда». Автор трех лирических сборников: «Сообщающий сосуд» (1991), «Итальянская бабочка» (1999) и «Високосный век» (2002).

* * *

Я

никто, и звать меня никак, для себя умна и знаменита, а для вас темна, полуоткрыта, словно дверь в подвал, где мрак. Итак, мрак, морока, скука и обман, от страстей не выметенный мусор, сумма крупных минусов и плюсов и прекрасный капельный туман, в каждой капле океанский глаз, пристальная камера-обскура, смотрит уходящая натура, не мелеет чудных сил запас повернуть фонарное стекло, удлинить фитиль волшебной лампы и пройти сквозь крыши, стены, дамбы, в свет преобразившись и тепло. Я останусь, узнана иль нет, озареньем, трепетом и пылом присоединясь к другим, мне милым, отчего на свете этот свет.

10 августа 2002.

* * *

Спаси моих детей, о Господи, трагична картинка, что идет и вхожа в каждый дом. Спаси ее детей, сегодня смерть привычна, как воздух и вода, мы дышим ей и пьем. Спаси его детей, пусть землю населяет не гибель, а живых людей живая жизнь. Я знаю, Кто на нас несчастье насылает, и ведаю, за что, без слез и укоризн. Здесь стыд давно забыт, и ум спекулятивен, играет на низах бесплодно и темно, и каждый негодяй убийственно активен, а добрый человек молчит, глядит в окно. Спаси!..

25 ноября 2002.

* * *

Жили-были Алеша и Никита, любили своих баб и пап примерно равно, но один делал все шито-крыто, открыто — другой и своенравно. А папа был один в сынка — хитрый и во всем участный, и второй в сынка — вопросами озадаченный, один прислонялся к власти всеми местами страстно, а второй — местами, и не всегда удачно. Один был гимнюк, а другой — не то, что помыслили, один скоро сгорел, а другой — долгожитель, сирота художник горючими заряжен искрами, сынок-умелец удачно вписался в события. Один любил искусство в себе, а другой — себя в искусстве, а еще власть в себе и себя во власти, оба поскользнулись на чистом чувстве, вот напасти. Ловкач использовал клаку-клоаку, чтобы художника посильнее умыли, а художник, как пацан, почти что плакал, такие подлые времена были.

11 сентября 2002.

* * *

Отчего так грохочет ночное, в себе, подсознанье, эта жизнь, что не та, эта жизнь, что не там и не с тем, и пробиты на раз ложно краеугольные камни, а помстилось, что выстроен — выстрадан — был ряд отличных систем. Днем казалось, что, как у людей, все почти что в порядке, и похож на людей, и, как люди, одет и обут, ночью видно, что это игра, это детские прятки, впрочем, и остальные играют в нее наобум. За обманом обман, не других, а себя, горемычных, за атакой в атаку на немочь, и горечь, и желчь. Мы вернемся в Итаку, к истоку, к началам привычным, ложь, как кожу, сдерем и умрем, если нас не сумели сберечь. 18 октября 2002. Доктор Ложкин Доктор Ложкин по коленке никогда не стучал, глаз не выдавливал и не кричал, а, почесывая пальцем одно из двух крыльев носа, спокойно ждал моего вопроса (как избавиться от страха смерти). Доктор Ложкин на вопрос не отвечал, а, взглядывая косенько, все отмечал и продолжал высокопарно вещать чудное, поправляя очки и увлекаясь мною (хотите — верьте, хотите — не верьте). Да,

да, если не верите — то не верьте, но однажды я проснулась, свободная от страха смерти, и мир протянул мне ножки целиком по одежке, и я подумала: ай да доктор Ложкин. Он был толстенький и лысоватый, и речь его была радостной и витиеватой, он говорил: ваш дар не ниже Толстого, пишите романы, право слово. Он видел, что я страдаю недооценкой, прижата к пространству сжатым воздухом легких, словно тяжелой стенкой, и, любя меня и меня жалея, он внушал мне, как манию, ахинею. Прошло двадцать лет. Я написала роман, один и другой, и за словом в карман я больше не лезу, а сосредоточенна и весела, потому что знаю, как талантлива я была. Доктор Ложкин женился на школьнице-секретарше, будучи на сорок лет ее старше, почесывая крылья и шмыгая носом, он, точно, владел гипнозом. Он уходил к себе в подсознанье, как в поднебесье, доставая оттуда тайны с чудесами вместе, а потом вкладывал нам в подсознанье как дар случайный. Доктор Ложкин, где вы, какой вы странный, я б вам почитала свои романы!.. Но он, вероятно, встал на крыло и взмыл в поднебесье, и ветром его снесло.

14 сентября 2002.

* * *

Мужчины и женщины тонкая связь, до гибельной дрожи и чудного срама, века пронеслись, как она началась, а длится все так же, сильна и упряма. Поездка на рынок, вчерашний обед, случайная ссора, все жестко и плоско, но пола и пола начальный завет все преобразит с озареньем подростка. Любовным стихом обделила судьба, был скован молчаньем в том возрасте пылком, когда господина вминало в раба и било о стену то лбом, то затылком. Прекрасно-тяжелый был опыт испит, от сходов трясло и трясло от разрывов, а немотный разум болеет и спит, и любящих Бог усмехается криво. Теперь развязался язык. Я скажу, что близость с обоими производит: ты служишь мне всем, тебе верно служу, пусть жизнь как дыханье, как крик на исходе.

20 октября 2002.

* * *

Замирает какой-то во мне человечек, мотылек, или бабочка, или кузнечик, летом бархатным и летним ливнем вспоенный, до последних сезонов не утоленный. Замирает мой маленький, замирает, замерзает и пылью морозной мерцает, властелином колец годовых я смотрюсь, как шальная, я с потерей внутри, а размера потери не знаю.

22 декабря 2002.

* * *

В отеле на столе стояли синие розы. Распахнута дверь на балкон, шум улицы в комнату втянут, и синие розы не вянут в отеле, завернутом в сон. Неоновой буквы луна так выбелила подушку, что светятся пальцы под ушком, уложены пястью для сна. А сна ни в едином глазу, и жалко на сон прерываться, ведь самое тайное, братцы, нас пробует ночью на зуб. И вдруг как обвал — ничего. Такой тишины оглашенной от века не знать отрешенно, в какую впадать для того, чтоб вычерпать чувство до дна любви и конечности жизни и так приготовиться к тризне своей за пределами сна.

18 октября 2002.

Людмила Улицкая

Искренне ваш Шурик

Окончание. Начало см. «Новый мир», № 1 с. г

17

Шурик был убежден, что бабушка умерла из-за того дикого забвения, которое нашло на него, когда он провожал Лилю в Израиль. Его взрослая жизнь началась от темных приступов сердечного страха, будивших среди ночи. Его внутренний враг, раненая совесть, посылала ему время от времени реалистические невыносимые сны, главным сюжетом которых была его неспособность — или невозможность — помочь матери, которая в нем нуждалась.