Ряшенцев Юрий Евгеньевич родился в 1931 году. Окончил Московский педагогический институт. Лауреат Государственной премии имени Булата Окуджавы 2002 года.
* * *
Сад раздался и вырос. За садом сопит Сиваш.Как похож на папирус твой пресный местный лаваш.Вытри след от томата, печальный наш тамада.Радость не виновата, что тезка ее — беда.Их обеих любовью мы кличем в краю маслин,где звездой голубою щебенку метет павлин.Как попал он в Тавриду, чьим промыслом сыт он — ноне почуять обиду во вскриках его грешно.Радость звали любовью. И так же зовут беду…В тот подвал бы — гурьбою! Да я его не найду.А подвальчик — что надо: не пластик и не металл —вольный дух винограда столешницу пропитал,и янтарное древо и гладко, и тяжело,все — для духа и чрева, во благо и не во зло.Радость не виновата. И розовый тамарискне
исчез, как когда-то с кастильской земли мориск.Он, как дух Авиценны, целебен, печален, сух…С крыш татарских антенны воруют чужих марух:мексиканских, бразильских — держа в пылевом пленужелтых ветров восточных западную волну.Радость не виновата, что тезка ее — беда…Возвратись хоть когда-то, когда-нибудь, никогда…
* * *
Небо пятницы этой — арбузная алая мякоть.Чуть подсохшая слякоть запомнила след.Час бесед.Время каркать воронами уткам на озере крякать.Ствол коринфской сосны чуть шуршит золотой шелухой.Запах хвои сухой с четверга настоялся.Стало ясно:юность где-то отстала,а старость советчик плохой.Потому что резоны — как путы тягучей резиныиль как хляби трясины для вольной судьбы.Эх, кабысосны помнили то же,что помнят родные осины.Звезды пятницы этой — как нищенские медяки.Разве мы бедняки, чтобы их дожидаться?Может статься,этот час до заката —успех наш всему вопреки.Над озерною рябью вечерние призраки лодок.Жеребец-первогодок рванул наутек.Наш итог —это горькое счастье,что нету потерь без находок.
* * *
Почему бы не выпить стопаряи немедля не добавить по сто?Я не помню такого сентября.И никто его не помнит. Никто.Это эллинскую суть обнажилкрай, где ссорятся хохол и кацаптак, что в тутовом саду старожилоскудел умом и верой ослаб.Что же это за эпоха у нас:даже вёдро, полагают, к войне.Ибо разве хуже Крым, чем Кавказ?А Кавказ-то нынче нам — лишь во сне…Я не сливы, не айву, не хурмупотерял с тобой, имперский распад.Я, кого хотел обнять, обнимупосле скрежета могильных лопат,после наших обоюдных кончин,если есть и впрямь тот свет, Высший Суд,и у Господа не будет причинразлучать нас так, как сделали тут…
Хамовники накануне миллениума
Поглядишь — никого из наших.Эта бешеная метлав переулках графских да княжьихох и здорово подмела!Хорошо, что не всех — в могилу:ведь метла же, а не коса.Вольный рэкет увлек Данилу.К ваххабитам ушел Муса.Ванька вспомнил, что он обрезан.Додик вспомнил, что — дворянин.Разобрались по интересам,и выходит, что я один.Ох и тошно от фанаберий,разодравших дворовый мир.Но остался от двух империйэтот желтый, как мед, ампир,этот образ здравого смысла,сохранивший кривой карниз,под которым вода повисла,обуздавшая тягу внизи сияющим сталактитомсобирающая в ночиотблеск звезд над вселенским бытом,пьяных медленных фар лучи,вспышки сварки над новым домом,если домом назвать могуэту свару стекла с бетономна заснеженном берегу.В этих желтой и белой краскахнахожу я такой покой!..В переулках, княжьих да графских,вся судьба моя — под рукой.Здесь, за окнами, эти лица…Там, за ночью… Как Ив Кусто —в эту глубь ее!.. Возвратиться?Ни за что уже! Ни за что…
* * *
Московский ампир и московская осеньпомешаны на желтизне.А молодость кончится часиков в восемь,и этого хватит вполне,чтоб вновь ощутить беспричинное счастьеот медленного сквозняка,от прожитой жизни, разъятой на частилучом одного перстенька,от частых подсказок балконов и окон,что мы — не чужие небось,от глупой рекламы, где огненный локонкак с древа познания сполз.Листва со сноровкой крутого десантаслетает на особнячок.К восьми этот город стареет. А сам-то?Да
что уж об этом. Молчок.Лицо сохранить потрудней, чем личину.Но — осень. И быть посему.Лишь радость корыстна: подай ей причину.А счастью она ни к чему.И ветер с бензиновой крепкой основойлетает туда и сюда.И тихо жужжит в паутине кленовойзапутавшаяся звезда.
Наше озеро
Наше озеро бездонно, безлунно.Что в нем ловит полуночный рыбак?..Как в поэзии, где слово безумнои смирительных не терпит рубах,в темноте слышны и шелест, и всплескитемных птиц ли или черной воды.Чей-то посвист в молодом перелеске.Чьи-то игры у прибрежной скирды.Ну и темень на Ивана Купалу.Как языческие боги скромны:то ли плохо переносят опалу,то ли сгинули из нищей страны.Все затихнет к часу ночи. Похоже,ни единого не будет костра…А по зимней по бездарной порошетак озерного ждалось серебра!Так хотелось раннелетнего леса,где святая — хоть умри! — наготатешит легкого беззлобного бесабез ущерба для святого креста…На ручных моих часах монотонноубывает новый век. Темнота.Наше озеро безлунно, бездонно,и повсюду омута, омута…
* * *
Везде ли так иль только лишь у нас?Европы порча, иль азийский сглаз,или шальная блажь их корреляций —одни безумцы в гениях, увы:предвидя смерть от «белой головы» —пить лимонад и ехать и стреляться!Знать, где погибель, и идти туда,боясь костлявой меньше, чем стыда,и жизнелюбцем будучи при этом,и видя, как архангел невских льдовтакие строки диктовать готов,влюбленно пролетев над парапетом!..У Черной речки — низменный резон.Но этот невский бешеный озонглавенствует и в центре, и в округе,и, логике нормальной вопреки,подгонят сани верные дружки,и — Бог им помощь — гроб закажут други.
* * *
Послушай, текущая мимо Кукуя петровских времен река,какого цвета были мундиры Измайловского полка?Стояли, как сосны, преображенцы. Семеновцы шли, как льды, —голубые с красной опушкой заката над стужей апрельской воды.А форма измайловцев мной позабыта. Но дело сегодня не в том.Я долго смотрю из окна машины на розовый грязный дом.Меж мною и домом узкое тело яузской злой гюрзы.Судьба моя здесь вот осиротела, и здесь же я брал призы.Тусклы запыленные серые окна. Подъезд не забит, но глух.И пара солдатиков стройбатальона фалует двух молодух.Кирзой не раздвинув дешевых кроссовок, понуро уходят в часть…Подходит по гнутому мостику дождик, в мой шаткий покой стучась.Какая роскошная нищая радость следить за палитрой дня,где мокнет розовая штукатурка, не помнящая меня,где мелкие чайки прильнут на мгновенье к коричневой влаге рекии — в небо, там, светлые на темно-сером, бездумно живут дымки.Оставлю Кукую волну городскую, лефортовских форточек стуки строгой любви неслучайные шутки, и слезы случайных подруг.А сам поползу на второй передаче до Устьинского моста,разглядывая и прося об удаче лефортовские места.И стану на кромке речного изгиба жалеть, что жизнь коротка.Но что уж тут плакаться, либо — либо: забвенье или тоска.
Олег Ермаков
Возвращение в Кандагар
Олег Николаевич Ермаков родился в 1961 году в Смоленске. Прозаик, автор книг «Знак зверя» (1994), «Свирель вселенной» (2001) и др. Живет в Смоленске.
Посвящается Андрею.
1
Иван Костелянец уже бывал в России — восемь лет назад? — не по своей воле, ему просто приказали. Он распивал чаи у Никитина в батарее, когда прибежал дневальный и позвал его к телефону: «Срочно в полк, ты летишь с Фиксой». И он поспешил по белой пыльной дороге к полковому городку — скопищу палаток, щитовых модулей, глиняных и каменных грубо сложенных каптерок, бань, скопищу, над которым ало всплескивался флаг, вознесенный металлической мачтой в мутное небо. Почему выбор пал на него? Он не был другом Фиксы, плутовато улыбавшегося долговязого парня откуда-то из-под Брянска, всего лишь месяц назад прибывшего в полк; может, это было наказанием за что-то — мало ли за что, всегда есть за что наказать человека, тем более солдата, — или, наоборот, поощрением, наградой, — опять-таки: за что? — он не был лучше или хуже других, обычный солдат, предпочитающий держаться подальше от начальства, не лезущий на рожон… правда, несколько вдумчивее других — не так ли? — несколько начитаннее — это уж точно; умеющий на равных — если дело касается не службы — толковать с офицерами, некоторых он, как говорится, цеплял, и те, забывая о разнице в звании, годах, горячились, вступали в спор и при случае говорили ротному: «Да он у тебя философ!» — «Хм. Недоучившийся филолог».
По правде говоря, у него были большие амбиции. Ну у кого их нет в девятнадцать лет? Он бросил институт, чтобы тут же стать настоящим поэтом, — ведь путь настоящего поэта необычен? Как, например, у Бродского. Он спускался в Аид, работал помощником патологоанатома в морге и поднимался в небеса, собираясь оглушить летчика и перелететь — кстати — за Окс-Амударью, в Афганистан, оттуда, конечно, дальше. Поэту нужен ветер, а не веяние затхлых фолиантов. Он должен лицезреть настоящих героев, а не геев типа профессора Шипырева и его эфебов… И что такое «неуд» по истории партии, если у поэта всемирный запой и мало ему конституций? И скоро я расстанусь с вами, и вы увидите меня — вон там, над дымными горами, летящим в облаке огня.
