Новый Мир. № 3, 2000

Журнал Новый Мир

Сцена 16

Номер шхинозийца. Полуодетый, полусонный и полностью обозленный, он сидит за компьютером, пытаясь то ли любить, то ли убить, то ли облапошить кого-то заэкранного в виртуальной реальности. Слышно изнурительное пиликанье компьютерной игры: тбири, тбири, тбата, тбата, тбута, тбута, тититба-а-а…

Нечто похожее слышишь при отправке факса или когда, прибегнув к услугам альтернативных компаний, звонишь на дальнее расстояние… Звукосигналы дурной математической бесконечности… Квадратный ритм, слепой, сводящий с ума, неизменный… Тири, тири, тата, тата, тута, тута, титита-а-а…

Это главный звуковой фон. А за ним, разорванный паузами, раненный, бредящий, глуховатый, звучит и звучит из-за двери голос женщины с телефоном.

Свет экрана, падая на желтое лицо шхинозийца, дает устойчиво мертвый колор, типичный для киборгов в их люминесцентно-фосфоресцирующей ноосфере… «Хага!

Мал-сумалгун йомаш рош!..» Вот дьявол! Ни игра не клеится, ни спать не дают… Резко вскочив, шхинозиец оказывается у двери. Чуть привстав на цыпочки, он всматривается в дверной глазок. В какой-то момент возникает пауза: то ли женщину перебили, то ли она положила трубку… Шхинозиец делает уже было шаг к своему компьютеру, когда ясно вдруг видит под дверью какую-то фотографию. Освещенная лампочкой коридора, она на две трети торчит из дверной щели. Он присаживается на корточки и с любопытством, но никак не касаясь, разглядывает картинку.

На фотографии женщина и мальчик. Не сознающая себя красота молодости, почти юности, — тем более совсем не знающая себя шелковистость круглой детской щеки, чуть тронутой диатезом… Густые, блестящим темным каштаном, волосы матери, — свежеподстриженная (видимо, к даче) челочка четырехлетнего мальчика. Блеск глаз ребенка и матери одинаково ярок и чист, дистанция еще невелика. Сын покровительственно держит руку на плече мамы-девочки…

Ничего особенного. Шхинозиец встает, еще раз смотрит в глазок, а затем медленно, очень медленно и осторожно — затасканные ботинки его расшнурованны, мы видим их крупным планом — носочком, в несколько приемов, выпихивает фотографию за пределы своей территории.

Зевая, снова подсаживается — видимо, чтобы закончить игру — к своему компьютеру. На фоне светящейся буквы «L» идут титры. Тири, тири, тата, тата, тута, тута, титита-а-а…

(Фильм четвертый в следующем номере.)

Продолжение. Начало см. «Новый мир», № 1, 2 с. г.

Семен Липкин

Одно мгновенье

Поле сраженья

Убитые возле реки Лежат: их закапывать рано. А солнце войне вопреки Рождается в чреве тумана. Придет и для мертвых черед, Земли их поглотит утроба. А солнце, как Лазарь из гроба, На поле сраженья встает.

Школа

Рассказ учительницы

Между школой и моей деревней Было десять километров ровно, Городок великорусский, древний, А дома — где камень, где и бревна. В нашей школе Молотов учился, И не вру, так было в самом деле, Алый плат над партою лучился, Там одни отличники сидели. Молотов, конечно, был отличник, Здесь обрел он знания основу. У меня ж отец — единоличник, Мы имели лошадь и корову. Дети, чьи родители в колхозе, Ежедневно, как бойцы в обозе, В села, лишь занятия кончались, На санях-телегах возвращались. Но из-за моей кулацкой доли Лишь одна я ночевала в школе, Каждую неделю в бане мыли, Кашею три раза в день кормили. Где отец и мать? Их жизнь пропала. Умерли на воле иль в неволе? Я росла, учительницей стала И учу детей в той самой школе.

* * *

Все люди — живопись, а я чертежик, Меня в тетрадке вывел карандаш, При этом обе ручки ниже ножек, Кому такое зрелище продашь? Все люди — письмена, а я описка, Меня легко резинкою стереть. Я чувствую: мое спасенье близко, Но чтоб спастись, я должен умереть.

После дождя

Что-то

прелестное есть в человеке, Даже когда он бесчестен и глуп. Пусть закрывают умершему веки, — Мир не душа покидает, а труп. Грешные люди, себя не печальте, Вы не забудете даже в аду Желтые листья на мокром асфальте После дождя в предосеннем саду.

Одно мгновенье

Тот, кто увидел и услышал Бога, Кто нам поведал: «Он таков», — Был отпрыском грешившего премного Изготовителя божков. Средь глиняных он вырос изваяний — Аврам, еще не Авраам, Но он познал Познанье всех Познаний И глиняный разрушил хлам. Узнал: «Вас будут презирать, и в гетто Загонят вас, загонят в печь, Но к вам, когда состарится планета, Придет Мессия, молвит речь: „Пришел. Спасу. Но избегу жалеть я Лжеца, убийцу, подлеца“». С тех пор прошли для нас тысячелетья — Одно мгновенье для Творца.

* * *

Ветерок колышет ветки Молодой оливы, Я сижу в полубеседке, Старый и счастливый. Важных вижу я прохожих В шляпах и ермолках, Почему-то чем-то схожих С книгами на полках. Звук услышан и оборван, — Это здесь не внове: За углом автобус взорван Братьями по крови.

Осенний сад

Проснусь, улыбнусь наяву: Оказывается, живу! В окне ветерок так прилежно Качает листву. Неспешно в осеннем саду Неровным асфальтом иду, Упавшие с дерева звезды Желтеют в пруду. Настойчива дней череда. Придут в этот сад холода, А звезды взметнутся на небо, Блестя, как всегда.

Поздний вечер

Свет становится частью Мира, данного мне. Зверь с разинутой пастью — Это тень на стене. Лампа скоро погаснет, Посижу в темноте. Мысль я понял простую, Как ненужный сапог: Жизнь я прожил впустую, А иначе не мог. Ничего не достиг я, Ну а что я постиг? Я предчувствую: бредням Наступает конец, Я в мгновенье последнем Не засну, как глупец, Я уйду с постиженьем Окружающих лиц.

Песок

Травка, что нежнее шелка, Кланяется ветерку, И старательная пчелка Устремляется к цветку. В среднеазиатском мире Вижу: в белом далеке Хлопок взвешивают гири, Побелев, как в молоке. Здесь в былые мчались годы Басмачи, большевики. Будет день — погубят всходы Новые боевики. Топот близится отряда, Движется наискосок Этот ненавистник сада — Истребительный песок.