Новый мир. № 4, 2004

Журнал Новый Мир

В этот день началась оттепель, грязи нанесли больше обыкновенного. И Васенька так задержался с уборкой, что опоздал на полчаса к чаепитию с Книжником. Когда он вошел в полутемный коридор, то увидел, что Книжник за столом не один, что на месте Васеньки уже сидит Ворон. Но чай не пьет.

Васенька тут же хотел уйти, но его остановили. Мужчины смотрели на него. Они как будто были рады его приходу. Хотя и смолкли на полуслове, когда он вошел. Но отпускать они его не хотели, тут же придвинули к столу свободный стул.

— Берите

чашку, — сказал Книжник.

— Садитесь, — сказал Ворон.

Оба они были красные и всклокоченные, как после драки. Что, конечно, совершенно невозможно представить.

Они упорно молчали, пока Васенька включал чайник, доставал чашку. Пока заварку заливал кипятком. Пока усаживался.

— Как дела? — спросил Книжник.

— Ничего, нормально.

— Ну что ж, — сказал Ворон, посмотрев на растекшуюся по клеенке воду. (Васенька, заметив его взгляд, потянулся за тряпкой.) — Мне пора. Телефон там, наверное, разрывается.

Но уходить все-таки медлил.

— Мы еще поговорим, — обратился он к Книжнику.

— Что говорить, — раздраженно ответил Книжник. — Письмо было написано в двадцать пятом году. С этим уже не поспоришь.

— Да, но что это меняет по существу дела?

— Позвольте! — вскричал Книжник. — Это все меняет!

Васеньке ужасно захотелось забраться под стол.

— Хорошо. — Ворон вскочил. — Обсудим. После. Увидимся.

В одну секунду он оказался у выхода из коридора. Васенька думал, что дверь за ним захлопнется с треском, и даже зажмурился. Но дверь закрылась легко, вежливо.

Васенька опасался спросить Книжника, что случилось, и молчал. Но Книжнику надо было выговориться — все равно перед кем, перед Васенькой даже лучше.

Он довольно сумбурно рассказал о письме к какой-то женщине давно умершего режиссера, чью жизнь изучали со всех сторон они с Вороном (как, впрочем, и некоторые другие люди). Выплыл из архива некий документ, позволявший считать письмо написанным не в 1928 году, как думали раньше, а в 1925-м. И это, по мнению Книжника, существенно меняло оценки иных фактов из жизни режиссера. В частности, это говорило о его любви к этой женщине, а не о простом товарищеском чувстве. Но Ворон так не считал.

Книжник выговорился и замолчал.

Васенька осторожно опустил сахар в свой чай и размешал.

— Голова болит, — устало сказал Книжник.

— Погода. Меняется.

— Да нет, это я устал, все думал над этим письмом, бумаги разные в архиве перечитывал, чтоб сопоставить. Не выдерживает уже головка такой нагрузки.

— Хотите, я вам таблетку от головной боли дам?

— Какую?

— У меня разные есть.

— В самом деле? Ну принесите, посмотрим, какие у вас таблетки.

Он знал, как почти все уже знали, что Васенька держит у себя в каморке целую аптеку. Васенька не первый раз предлагал свою скорую помощь.

Дело в том, что все таблетки лежали у него нетронутыми.

У него как-то пропало безоглядное желание все смешивать и пробовать наудачу. Страх в Васеньке появился перед этими порошками, микстурами, капсулами. Ему не хотелось уже чего угодно, не хотелось неожиданности, как прежде, а хотелось определенного. Если бы он смог разумно составить тот порошок, через который можно было бы вновь оказаться малой птицей на Дереве (а прабабка грозила бы снизу коричневым кулачком)!

Определенная цель сделала невозможной бесстрашную игру со случаем. Она сковала Васеньку в бездеятельности и тоске.

Васенька спустился на первый этаж. Филатыч сидел в прохладном пустом фойе, прислушивался к радио. При виде Васеньки он приветственно поднял руку.

Васенька зашел в каморку, зажег свечу в банке. Маленькое пламя осветило малое пространство. Васенька прикрыл дверь, открыл свою коробку с лекарствами, свойства которых он знал из объяснительных листков, выбрал таблетки и микстуры от головной боли. Выколупнул одну таблетку и проглотил, хотя голова не болела. Но Васеньке хотелось, чтоб она заболела, чтоб заныл висок или заломило в затылке.

Как ни странно, но Васенька впервые ясно понял, что никто и никогда в будущем не будет восстанавливать картину его жизни, что он, как безымянная былинка, сгинет без следа. Никто и никогда ни в каких архивах не будет читать, мучительно разбирая почерк, бумаги, освещающие темные, неизвестные углы его жизни. Не будет просто таких бумаг на всем свете. И даже свидетельство о рождении (а было уже и свидетельство о смерти, о чем Васенька, конечно, и не догадывался) сгинет. Даже для статистики он никто. Был — не был. Никто не спросит.

Жутко стало Васеньке от этой мысли.

Он взял в горсть лекарства, задул пламя.

Филатыч, как механизм, вновь приветственно поднял руку.

У лифта стоял Ворон, оказавшийся тоже на первом этаже за какой-то надобностью. Скорей всего провожал кого-то из гостей. Он загасил сигарету, прежде чем войти с Васенькой в лифт.

Старая машина поднимала медленно. Ворон был уже спокоен и даже весел.

— Что вы такой грустный? — спросил он вдруг Васеньку.

— Я? — испугался Васенька, что все по нему видно. — Это… голова болит.

— Да-а, — участливо протянул Ворон, — это потому, что вы на свежем воздухе мало бываете.

— Да, — согласился Васенька.

— А вечерами, наверное, в кино сидите.

— Нет. Редко.

— Почему? Не любите кино?

— Нет. Не знаю.

— А я ведь вас видел пару раз в зале. — («Все замечает», — поразился в который раз Васенька.) — Не понравилось, значит? Или вы не на то кино попали. Не потому, что оно плохое, а потому, что не для вас. — («А что, есть и для меня?» — хотел спросить Васенька.) — Мы же разное кино показываем. Вы походите еще, попробуйте, вдруг нападете на свое.