Новый мир. № 4, 2004

Журнал Новый Мир

Это оказалось — как лекарства смешивать наудачу. Правда, безопасно. Единственная опасность — уснуть. Но Васенька спал тихо, не храпел. Не страшно. Он даже полюбил спать в темном зале среди людей, из темноты глядящих напряженно в несуществующий на самом деле мир.

Обычно он спал без сновидений, но как-то раз, на большом двухчасовом сеансе, Васеньке приснилось, что он сидит малой птицей на ветке громадного, до самого синего неба, дерева, а прабабка грозит ему снизу маленьким коричневым кулачком.

После фильма Васенька шел со всеми в толпе задумчивый. Он думал о том, что видение его оказалось не от лекарств, а заветным сном. И что никто, кроме Васеньки, его не увидит, никто и никогда, а пересказать Васенька не сумеет.

Что касается снов, так называемой свободной работы подсознания, то как-то раз Книжник рассказал Васеньке о своем жутком сне.

Как будто он, Книжник, едет в метро, а к нему пристает цыганка: покажи руку да покажи, я тебе погадаю.

Плюнул Книжник и показал.

Та посмотрела, покачала головой и сказала:

— Ты, милый, был когда-то,

в прошлой еще своей жизни, режиссером, очень уж знаменитым. А сейчас ты, бедняга, ничего из этой прошлой жизни не помнишь. Сидишь читаешь свои собственные письма и даже не догадываешься, что сам их когда-то писал. Мучаешься, силишься вспомнить, но не можешь.

Владимир Губайловский

В тени стиха

Губайловский Владимир Алексеевич родился в 1960 году. Окончил мехмат МГУ. Поэт, эссеист; постоянный автор нашего журнала. Живет в Москве.

* * *

Разве можно так бездарно терять время? А откуда ты знаешь, что ты его потерял? Откуда ты знаешь, что эти часы мучительной пустоты — не самое важное в жизни твоей? Может быть, та тишина, что стоит внутри, и есть сгусток искомого смысла…

* * *

Помоги мне смириться. Дай мне силы остаться тем, кем я был испокон: мужем, отцом, человеком, чья жизнь занята целиком тяжелым, невнятным трудом, не дающим ни радости, ни покоя; посвящена попыткам немного еще заработать на хлеб насущный… Я плакал, слушая «Апокалипсис». Я слышал, как тает мое ледяное сердце… Под сводами Домского, протестантского собора, в заснеженной Риге, в Старом городе холодным ноябрьским вечером. (В Домском жесткие, неловкие лавки, к тому же не топят.) Разбуженные, вознесенные хором мужским, детским хором, колебались огромные ветви тревожного звука. И своды собора гудели, как паруса, плотно набитые ветром. И осыпался серебристой фольгой гул металлического огня. И шумело под ветром, и, тяжелое, падало на пол, и взлетало, рассекая пространство голосом чистым и женским, Слово. И возглашало дитя: «Первый ангел вострубил». Силы какие проснулись во мне, что откликнулось в сердце на слова Иоанна? Если бы знать. Смирись. Пусть будет что есть, пусть твое сердце болит. Я хочу, но я не смогу, не выдержу, нет… Судьба, как телега, увязла в чавкающей колее по самую ступицу. Какие же силы нужны, чтобы стронуть ее. Дай мне помощь в труде ежедневном, в каждом шаге моем. Нет больше надежды, гордых прав одиночества нет. Слаб я. Не верю в абсурд бытия. Мир прекрасен, но я-то ничтожен. Ничем я не заслужил твоей помощи, нет во мне веры, и грязны мои помыслы — славы хотел я. Прости мне, Господи. Дай мне знак. Чудо, которое совершилось, слишком легко объяснить — случайностью, совпадением, ошибкой… Мир не любит чудес, не выносит — слишком они тяжелы — тонут. Мир смыкается топью, ровняет разрывы ряской. Не нужны чудеса, нет в них пользы. Прячут венцы творенья головы в песок материальный. Прости мне. Прегрешения тяжкие, неверье ничтожное, окаянную гордость мою. Если Ты хочешь… Если Ты хочешь. Одна ночь в аду Я жил легко до последней ночи. Но ее решил провести в аду. Непреднамеренно, между прочим. Но если все-таки проведу, доживу до утра, дотяну до света, пересыпанные песком глаза отворив в темноту, я запомню это утро, свежее,

как слеза, отмывающая изображенья или преломляющая семицветный луч… Люди лежат, где они стелили свои постели, двери на ключ заперев, замерев в неудобной позе, чутко вслушиваясь в тишину внутри собственных тел. Метаморфозе не мешай совершиться. Перегори: до земли, дотла, до угля, до праха, если хватит сил, если будешь жив, то уснешь, не зная сорного страха, голову на руки уронив.

* * *

Я — щука на белом песке. Крючки в моем плавнике. Кровоточит блесна. Вероятно, это — конец. Вероятно. Браво, ловец! Развязка моя близка. Удар — хвостом по песку изгибая тело — блесну ломая плавник — к воде. Песок залепил глаза. Неужели уже нельзя? Неужели сейчас и здесь? Как томно, как тяжело! Скулу от боли свело. Ничего не могу. Ударом весла по лбу венчает мою судьбу хмурый рыбарь. На солнечном, нестерпимо сияющем берегу.

* * *

Кочую по квартирам, зимой снимаю дачи, а жизнь бежит пунктиром: пробелы и удачи. Питаюсь черным хлебом и супом из пакета между землей и небом, посередине где-то. Сижу до полуночи и чаем горло грею. Удачи — все короче, пробелы — все белее.

Разговор с историком

Здесь воздух горек, а суть — суха. Постой, историк, в тени стиха. Здесь то, что было и не сбылось, хоть волком выло и ввысь рвалось… — Попасть в анналы не значит взмыть. Совсем не мало по волчьи выть.

Александр Яковлев

Здесь ни за что не заблудишься

Яковлев Александр Алексеевич родился в 1955 году. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького. Печатался в «Новом мире», «Октябре», «Юности» и других журналах. Живет в Москве.

«Что ж ты делаешь, принцесса?!»

Пора бы перекурить. Вот выбраться из ельничка и отыскать поваленный сухой ствол.

«Ведь все странствия и приключения заканчиваются, едва герой находит свою принцессу. И далее живут они долго и счастливо. А что из того? Подвиги-то совершать уже некому. Извлечен герой из процесса. И некому схватиться с нечистью… Что ж ты делаешь, принцесса?! Похоже, ты совсем не думаешь головой. Или ты царевна-лягушка? И не царское это дело?»

Пичуга малая открыла себя за густой игольчатой ветвью. Сидела себе на пенечке, красуясь буроватой грудкой, и не собиралась страшиться.

Бадьин бесшумно отпустил колкую тяжесть, и ветка вновь скрыла пернатое виденье.

«Гнездо, наверное».

Серединой сентября повелевало бабье лето. Сухое, в полдень просто жаркое. Лишь к вечеру, к первым звездам в ясном небе, пробивало воздух, как кристаллами, грядущими ощущениями заморозков.

Днем же, как сейчас, лес с наслаждением подставлял привстающие на носочки стволы солнечному потоку. Легко и бережно обтекая высокие кроны сосен, лучи ровного желтого теплого света одевали объемной плотью невесомую паутину и улетающие в зиму хрупкие листья. Вдруг вставали из черничника невысокие, не ставшие деревьями березки без вершин и, слепя и чаруя грибника, вспыхивали семейками прилепившихся опят. Пятнистые и пушистые, те замирали под взглядом, испуганно, но тщетно прижимаясь к ветхой сероватой коре.

Бадьин пристроился на гладкой толстой, давно поваленной осине, аккуратно поставил корзину с добычей. Но закурить не успел. Рядом, метрах в трех, приземлилась пичуга. Наверное, та же самая. Бочком, вприпрыжку подобралась на расстояние вытянутой руки. Той пришлось сдержаться, чтобы не вытянуться.

— Рассказывай, — ободрил пичугу несколько опешивший Бадьин.

Та молчала. Видимо, собиралась с мыслями. Бадьин ее не торопил, осторожно, одними пальцами извлекая сигарету из пачки прямо в кармане куртки.

Пичуга вдруг вспорхнула, подлетела к корзинке с грибами и клюнула в прутья плетения. Показалось, что сердито клюнула.

— Что я — один? Все собирают, — попробовал оправдаться Бадьин. — И, собственно, почему ты против?

Пернатая задира вернулась на ствол. Склонив серую, слегка взъерошенную головку набок, оглядела говорящего. Затем бурый зобок ее дернулся. Послышались звуки. Тонкие, переливчатые. Но странно приглушенные, словно доносящиеся не из птичьего горлышка, а из невидимого источника метрах в трех позади нее.