Новый мир. № 8, 2002
Шрифт:
Невербализованность и даже неосознанность идеологии абсолютной свободы не сказывается на грандиозности перемен, которые она вносит в жизнь и сознание. Более того, только не оповещая мир о своих конечных последствиях, она может втереться ему в доверие и одержать над ним победу. Да и у самых пламенных освободителей России не хватит ни беспристрастности, ни воображения, чтобы представить подлинные масштабы своего предприятия.
Вообще нет такой тотальной идеологии, которая не прикрывалась бы ширмой высокопарных идеалов. Роль таковых в новейшем передовом умонастроении играет непререкаемая «защита прав и свобод человека». Однако впервые перед нами претенциозный вызов, столь малоречивый и нерелевантный в отношении истинных своих плодов, впервые на нас движется айсберг с невиданной еще подводной толщей.
«Пресловутые права человека и гражданина, — разгадывал в конце XIX века тайну новых либералов классический либерал Вл. Соловьев, соглашаясь с Жозефом де Местром, — только замаскированное желание как можно менее нести обязанности гражданина» [22] .
22
Соловьев В. С. Собр. соч. в 10-ти томах, т. 10. СПб., 1911, стр. 433.
Конечно же, это новый антирелигиозный вызов, поскольку раньше передовое человечество боролось с Богом, а ныне оно выкорчевывает сами его заповеди. В противовес библейскому запрету («не ешьте плодов с древа сего») либеральная пропаганда предписывает обратное, внушая завет «не запрети» и выдавая санкцию на грехопадение. «Только когда я нарушаю запреты, я живу», — формулирует установку нового мироощущения один из его творческих носителей, деятель XXII Московского кинофестиваля Тинто Брасс.
Нетрудно догадаться, что привольно под такой эгидой чувствуют себя только сами ее поборники — либо девианты, коих в качестве униженных и оскорбленных «меньшинств» опекает передовая общественность. Остальное, еще не продвинутое, большинство живет под диктатурой более въедливой, чем страшная диктатура прошлого. Та морочила головы и даже отсекала их, эта добирается до печенок. Рядовой, пока еще нормальный человек, возросший на реликтах старой традиции — а она в России чудом сохранялась «под глыбами» партократической системы, — попал из огня да в полымя и принужден дышать не разреженным воздухом утопии, а густой атмосферой растления. Впервые культурное сознание заявляет о себе как о наборе аномальных, аморальных правил поведения и мышления.
Мы думали, вот рухнет «железный занавес» — и откроется небо в алмазах; открылась же пустота, а в ней стала скапливаться клоака нечистот. Ибо свобода — это то, что человек ощущает как освобождение от пресса идеологии, а не возможность заниматься развратом. Меж тем пришла такая свобода, свобода от человеческого достоинства, что ее черный ветер сдувает с поверхности все уцелевшие за время тоталитаризма рудименты человечности.
Общество живет с кляпом во рту. Для «молчаливого большинства» остается, как писала о свободах «на загнивающем Западе» советская пропаганда, только «свобода умирать под мостом» (а в нашем случае — под «Мостом»). И не СМИ, а именно высшая власть в обход не только толщи своекорыстного чиновничьего класса, но и диктата так называемого общественного мнения, созревающего в медийных владениях олигархов, пытается установить связи с обществом, то есть с «молчаливым большинством», что тут же высмеивается в этих медиавладениях как подложная имитация искомого для России гражданского общества. Отсутствие последнего как раз и есть излюбленный сегодня попрек властям России со стороны интеллигентской оппозиции; однако никакие попытки в этом направлении, сверху ли, снизу ли, не будут признаны теми, кто уже взял на себя монопольное представительство от имени этого гражданского общества — наподобие Политбюро ЦК КПСС, по самоопределению представлявшего интересы народа.
Никакое самое явное неприятие большинством населения России культурного курса либералов (письма, петиции, протесты против фильма Скорсезе, против корриды, love-parades и т. п.) не в силах заставить «ньюсмейкеров» из четвертой власти, этого флагмана, светоча и рупора свободы, задуматься над тем, как далеки они не только от государства, но и от народа, который не может объяснить все это иначе, чем коварным заговором антироссийских
7. Новый класс
Носительница новых, радикальных инициатив, русская интеллигенция усиливала свои позиции по мере угасания традиционного общества и подрыва двухтысячелетних ценностных устоев. Однако подлинный сдвиг и счастливый поворот колеса фортуны она пережила в связи с апогеем технической революции XX века — введением в общественное бытие электронных средств коммуникации. «Человек воздуха», недавний бездомный, социальный аутсайдер, обретает место в истеблишменте. И какое место! У самого пульта управления мыслями и настроениями масс; из одной точки теперь можно охватить, а следовательно, и индоктринировать сразу всю страну, а то и целый мир.
Тот факт, что такое «умственное» рабочее место оказалось доменом «образованных», а точнее, авангарда гуманитарной интеллигенции, не содержит в себе ничего удивительного. Кому же и браться за это, как не ей, которая претендует на интеллектуальную ответственность за ход дел в подлунной и на пустующее место библейского пророка (сравнение американского социолога Д. Белла), обличавшего падший мир (в данном случае — страну) и указующего путь спасения (в данном случае — утопический)? Удивительно то, что маргинальный «орден», физически вписавшись в свободный социум, не почувствовал себя его частью и не только не поступился принципами, но, напротив, даже укрепился в своей позиции «извне».
Запад тоже (хотя на столетие позже России, родины слонов) столкнулся с подобным явлением, когда на месте непредвзятых «интеллектуалов» совершенно явственно возникла негативистски настроенная «интеллигенция». В середине 70-х (в США) это новообразование было выделено западными социологами под именем «страты информации», или «страты знания», куда включалась вся сфера просвещения (помимо медиа также профессора, литераторы, большинство творческих лиц вообще и т. п.). Группа неоконсервативных американских аналитиков окрестила эту страту «новым враждебным классом», или просто «враждебными интеллектуалами». Импульс можно было почерпнуть у исследователя более раннего поколения, известного теоретика «среднего класса» Дж. Шумпетера, так отвечавшего на вопрос «Кто такие интеллектуалы?»: это «люди, владеющие силой звучащего и письменного слова… живущие критикой и в целом преуспевающие за счет язвительности их критицизма» [23] . В Америке развернулась дискуссия о природе нового явления: то ли это бескорыстная, хотя и общественно опасная ментальность, то ли это «новый класс», отвоевывающий для себя новые экономические и властные рубежи.
23
Shumpeter J. Capitalism, socialism and democracy. N. Y., 1942, p. 147, 151.
Рискнем утверждать, что и то, и другое одновременно.
Обсуждая удивительную эволюцию активной верхушки мыслящего сословия, казалось бы призванного к формулированию задач и целей всего коллектива, вербализации и обоснованию норм и культурных ценностей, но заменившего эту «социально интегративную роль выработкой альтернативных целей, внешних и оппозиционных таковому коллективу» (по формулировке одного из американских авторов), современная социальная мысль остановилась на весьма ценной констатации самого механизма перемен. Было замечено, что радикальный сдвиг в интеллигентском самосознании произошел путем незаметных, малоосознанных подстановок, в результате чего создатель этих альтернатив стал отождествлять себя уже не с общественным целым, а «с некой иной общностью: с другой страной, с иным историческим периодом, с какой-либо отчужденной субгруппой» (Р. Рорти). Вполне естественно, что при такой переориентации исполнение консолидирующей социальной функции интеллектуала не может не принять крайне скособоченного вида. Вся динамика процесса подмен и подстановок была вызвана внутренним переосмыслением понятия интеллектуальной «независимости», которое выплыло на авансцену современного интеллигентского сознания, и, с другой стороны, — «истины», которая оказалась в итоге задвинутой в его дальний угол или даже за кулисы. Постепенно оказывалось, что первейший долг интеллигента — то есть человека, пользующегося своим разумом не инструментально-прагматически, но из высших соображений, — состоит не в приверженности истине, а в независимости суждения. Независимость же, как констатировали социальные наблюдатели, как-то сама собой перелилась в непременно критическую позицию, а та в свою очередь — в непременную оппозицию.
А как же иначе, как еще лучше доказать свою неангажированность, непричастность к государственной системе, которая определилась в качестве враждебной idбee fix, если не прямым противоборством с ней?! (Так всякий непротестующий автоматически зачисляется в позорную категорию «прислужников власти».)
Пока «усиленно сознающий» индивид рекрутировался в ряды аутсайдеров, не связывающих или не ассоциирующих себя ни с каким местом в обществе, его неотступная оппозиционность не входила в противоречие с его положением. Но когда «отвязанные» лица стали заполнять важные вакансии в государстве (процесс, пошедший в России с начала 90-х годов, вместе с освобождением страны), не проникаясь при этом никаким с ним чувством общности, это уже могло вызвать недоумение, как всякое сидение на двух стульях.