Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая
Шрифт:
Многие люди, так же как Амир Захери, считают, что если я иммигрант, то непременно должен разделять их точку зрения на должный способ перераспределения общественных благ. Но они ошибались.
Ещё во время разговора с сотрудницей «Красного Креста» Флорентиной Лопес в затерянном на венгерских пустошах селении в памятном августе 83-го я с необыкновенной ясностью осознал, что безмерно устал от поиска вселенской правды и справедливости.
Вернувшись в Сидней, который с тех самых пор начал называть «домом», я быстро убедил себя в том, что место, которое я здесь занимаю, законно и заслуженно. Скорее даже не так —
Хоть я и не имел пока права голоса, на словах я поддерживал либеральную партию сенатора Элмора, которая предостерегала против повторения непродуманной политики Сиднея времен Свифта и выступала за компромиссное решение проблемы социального неравенства. Даже сумел убедить Бена МакБрайда, чья семья традиционно была настроена консервативно, проголосовать за либералов. На этом я считал свой долг солидарности с мигрантами исполненным.
Принятие циничного постулата «Правда у каждого своя», который я ранее привык гневно отвергать, как оказалось, очень сильно упрощало жизнь. Жизненное кредо полицейского, «Я всего лишь исполняю свой долг», делало жизнь еще проще. А последние остатки юношеского идеализма выветрились из меня в 86-ом, когда непомерное профессиональное рвение едва не стоило мне всего, что я имел. С тех самых пор, как бы я не проводил день, я спал крепко, избавленный от тяжких прений с собственной совестью.
Аргументы Амира Захери не были для меня новы. Араб ошибался, когда говорил об «информационном анклаве», как и о «подмене личности» в интернате. Я имел вполне объективное понятие о действительности.
О двух годах в «Вознесении» у меня сохранились самые неприятные воспоминания. И хоть я готов был, скрепя сердце, признать, что суровая школа интерната укрепила мой дух, я ни за что не стал бы петь дифирамбы тамошним садистам-воспитателям, как это делали многие выпускники много лет спустя. Я даже не на шутку поругался со своим давним знакомым, Энди Коулом, когда в прошлом году он поехал туда читать лекцию о своих успехах несчастным неофитам.
В моей памяти еще была свежа печальная история о судьбе индийской семьи Пракашей, как и десятки подобных, которыми продолжали делиться с общественностью волонтеры организации «Вместе» и других общественных движений за права беженцев.
Однако по мере взросления до меня дошла суровая правда жизни, которая состоит в том, что не существует никакого злого умысла и вселенского заговора, из-за которого возникли неравенство и бедность, как не существует и магического решения этих проблем, при котором все останутся счастливы.
В процессе восстановления после Апокалипсиса человечество постепенно нарастило свой ресурсный потенциал, но он всё ещё остался ограничен, как он был ограничен во все времена. Если перераспределить эти ресурсы поровну между всеми: что ж, все они будут полуголодными и несчастными. Однако такое насильственное перераспределение грубо нарушило бы естественные законы экономики, не говоря уже о море крови, которым оно бы сопровождалось. Человечество уже проходило этот этап в прошлом веке. Ничем хорошим это не закончилось.
А значит, имеем жестокую капиталистическую реальность: кто-то
В этот самый момент, впрочем, мои взгляды и убеждения не имели особого значения. Безумное лицо Хесуса со ржавым лобзиком в руке еще не померкло у меня перед глазами, а ранка на причинном месте продолжала кровоточить. Я готов был как угодно подыгрывать Захери, если это отделяло меня от новой встречи с тем маньяком.
«Да где же они?!» — нетерпеливо думал я о своих спасителях. Впрочем, мои надежды на их скорое прибытие не были оправданы. Нет, я не верю, что офицера полиции могли просто бросить на произвол судьбы. Но всевидящий «Орион» не мог сейчас засечь моего местоположения, как не мог оценить и моего состояния. Мощный электромагнитный импульс наверняка вырубил, вместе со всей прочей электроникой, датчик, вживленный в мое тело как раз для таких случаев. Коллеги не могли даже знать, все ли еще я жив. А значит, дела мои плохи.
И все же не так плохи, как у Бена.
Я не мог поверить, что его больше нет. Позавчера мне исполнилось двадцать восемь. За эти годы в моей жизни было не так много людей, с которыми меня связывала такая крепкая дружба. Я был знаком с ним почти десять лет, с первого курса академии. Бен верно поддерживал меня на олимпиаде 82-го. 13-го августа 83-го он, возможно, спас мне жизнь, пустив резиновую пулю в голову преступника, уже прицелившего меня из револьвера в разгар массовых беспорядков на окраинах Сиднея. Два года я прожил с ним в одной квартире. Два с половиной года служил с ним плечом к плечу в одном взводе. Не могу счесть, сколько раз я ужинал у него дома, делал вид, что любовался его кричащим сыном и выслушивал неумолкаемые рассуждения его безмозглой жены.
И вот теперь его не стало. В течение всего лишь одной секунды. Он даже не успел понять, что умирает. Не успел ничего обдумать, закончить каких-либо дел, ни с кем проститься. Он был уверен, что его жизнь только начинается.
Так же точно в августе 83-го погиб рядом со мной наш однокурсник, Герман Кениг. Взрыв бомбы, осколки которой чудом миновали меня — и на месте здорового, веселого парня остались одни ошметки. Я был поражен тогда. Но я не знал Германа так, как Бена.
«Я могу сколько угодно ворковать здесь с тобой, Захери», — мысленно произнес я. — «Но знай, что, если за его смертью стоишь ты, а я уверен, что это ты, — я доберусь до тебя!»
В это самое мгновение за дверью, где скрылся Амир, донёсся шум.
§ 18
Я слышал в своей жизни слишком много выстрелов, чтобы с чем-то их спутать. И я готов был поклясться, что приглушённые чмокающие звуки, которые доносились за дверью, — не что иное, как стрельба из оружия, оснащённого глушителем.
Мое сердце радостно забилось.
— Я здесь! — что есть мочи заорал я.
Я услышал за дверью чей-то панический крик, быстрые шаги. Кто-то, кажется, бросился к моей двери, начал дрожащими руками пытаться отпереть ее.