Новый мир. Книга 3: Пробуждение
Шрифт:
— Питер жил бы совсем иначе, если бы люди, наделенные властью, не сделали из него наркомана, а затем не выбросили бы на помойку, — гневно завела свое журналистка. — Они уничтожили его как личность, сломали ему жизнь! Не только ему — всем вам! Но лишь он один оказался достаточно смел, чтобы не позволить до конца втоптать себя в грязь. Помимо животного страха за свою жизнь у Питера была совесть и честь. У него были принципы, которыми он дорожил и которые готов был отстаивать. И поэтому они просто убрали его с дороги. Можешь быть уверен — Питер знал, что идет на риск, и не боялся. Но для того, чтобы его смерть не была напрасной, для того, чтобы эти ублюдки
Покачав головой и усмехнувшись, я ускорил шаг еще сильнее, и наконец достиг подземки. Упрямая репортерша, однако, не преминула последовать за мной через толпу.
— Ты знаешь больше, чем кто-либо, Димитрис, — не отставала от меня она. — Ты прошел всю войну, от начала до конца. На твоих руках столько крови, сколько бедному Питеру и не снилось. Но я не верю, что Питер полностью в тебе ошибся. Ты — не пропащий человек, хотя и пытаешься казаться говнюком. Я прошу тебя, ради памяти Питера…
— Только этого не надо, — подходя к турникетам метро, я остановился и отстранил ее от себя на расстояние вытянутой руки. — Ты бредишь, девчонка. Ты опасна. И тебе самое место за решеткой. Или в дурке. Там ты не сможешь хотя бы навредить другим людям, как ты это сделала это с Питером. По моей роже может и не видно, но меня учили уважительно обращаться с дамами. Но я предупреждаю — если ты еще хотя бы раз подойдешь к кому-то из моих ребят, я забуду об их наставлениях, и выволоку тебе нахрен за патлы. Ясно?!
Пока нас со всех сторон огибала толпа, девушка стояла на месте и выслушивала меня с выражением упрямства на остреньком лице.
— Ты совсем не такой крутой, каким тебя считал Питер, — вынесла она свой вердикт. — Банально трясешься за свою задницу. Как и все вокруг. Надеюсь, у тебя, по крайней мере, хватит остатков совести, чтобы не лжесвидетельствовать на Питера, который любил и уважал тебя, как старшего брата.
— Питеру уже не важно, что я о нем скажу. Твоими стараниями он скоро отправится в печь крематория, — ответил я с гневом и болью. — Я сделаю все, чтобы сохранить жизни тем, кто остался. И я обещаю, что если ты попытаешься еще кого-то втянуть в свои сети — тебе несдобровать.
— Думаешь, ты первый, кто угрожает мне? Не беспокойся насчет меня. С твоей посильной помощью твоим бывшим коллегам не составит труда сгноить меня за решеткой, — брезгливо ответила китаянка.
— Молодые люди, не стойте на проходе! — крикнула нам со стороны турникетов сотрудница метрополитена. — Проходите, проходите!
— Надеюсь, мы больше не увидимся, — произнёс я на прощание.
§ 94
Период с 23-го июля до конца июля 2095-го выдался непростым. Он прошел под знаком расследования дела Коллинза, которое перевернуло мою жизнь, начавшую уже было приобретать зачатки стабильности и нормальности, с ног на голову.
После пары бессонных ночей, преисполненных тяжких раздумий, и череды непростых бесед со своим адвокатом и товарищами, судьбу которых также затронул этот кошмар, я принял решение. На официальном допросе с использованием «детектора лжи», в среду 29-го июня, я дал показания, которыми полностью отверг какую-либо возможность того, что Питер Коллинз в ночь с 22-го по 23-ее июня находился в состоянии наркотического опьянения.
— Я абсолютно убежден, что он находился в ясном уме и при памяти, при этом не демонстрировал каких-либо признаков нервозности, которые могли бы свидетельствовать о возможном «срыве». За четыре часа
Я старался в этот момент не смотреть ни на прокурора и его помощника, которые выглядели очень раздосадованными, ни на Фламини, которая смотрела на меня с одобрением и гордостью, ни тем более на Гунвей, которая сидела где-то в задних рядах слушателей. Я обменялся лишь коротким взглядом со своим адвокатом, чьё грустное лицо, похожее на морду английского бульдога, напоминало мне, что я избрал себе непростую судьбу.
Сложно сказать, почему я поступил так. Мне не так уж хотелось потакать стараниям Гунвей и Фламини устроить вокруг гибели Питера шумное разбирательство. Но и идти на сделку с полицейскими, педантично «заминающими» дело, я тоже не горел желанием. Когда-то отец сказал, что если порядочный человек знает, как поступить, ему достаточно просто поступить по совести, чтобы не ошибиться. И я сделал именно так — рассказал то, что произошло на самом деле.
С рациональной точки зрения мой поступок сложно было назвать разумным. Сторону обвинения очень расстроила моя позиция. И очень скоро мне довелось это почувствовать. Уже в пятницу 1-го июля суд постановил запретить деятельность клуба, а также опечатать здание бара «Добрая Надежда» до полного выяснения обстоятельств, связанных с его деятельностью. С этого дня наш клуб больше не собирался, а с большинством его членов мне доводилось видеть лишь на перекрестных допросах.
На одном таком допросе я повстречал Джеронимо Боулза. Не глядя мне в глаза и краснея, как рак, Джеронимо засвидетельствовал под присягой, что на собрании 22-го июля он видел в поведении Питера в день собрания явные признаки наркотического опьянения. Он также сообщил, что в тот день я много общался с Питером и он сомневается, что эти признаки могли укрыться от меня. Лаура набросилась на Боулза, как коршун, и серией острых вопросов быстро загнала в угол. Но допрос прервали из-за отклонения от темы, и ей оставалось лишь злобно и тщетно апеллировать к прокурору и судье.
Еще на одном допросе я с горечью повидал Джека Сорена. Побледневшее и осунувшееся лицо Джека, находящегося в следственном изоляторе, смотрело на нас с воздушного дисплея. Будто читая с бумажки, Сорен пробубнил несколько страниц показаний, из которых следовало, что на заседаниях клуба регулярно имели место резкие высказывания экстремистского и нигилистического характера. На вопрос, может ли он охарактеризовать наш клуб как политическую организацию, помявшись немного, ответил утвердительно. На вопрос, высказывались ли на заседаниях клуба призывы к незаконным действиям, в том числе насильственным, он ответил «бывало». Гневные вопли Лауры о недопустимости наводящих вопросов и об очевидном давлении на свидетеля со стороны администрации СИЗО утонули в тишине.
Я на глазах превращался из рядового свидетеля в потенциального подозреваемого по нескольким уголовным статьям, в числе которых «дача заведомо ложных показаний во время следствия». По мнению моего адвоката, впрочем, серьезных перспектив у дела против меня не было — его инициировали лишь для того, чтобы немного меня прижать.
— Просто перестань злить их, и шумиха постепенно стихнет, — советовал адвокат.
С такой оценкой согласился и Филипс, с которым я смог перекинуться парой слов лишь в середине июля, когда он явился на занятие по йоге на крыше.