Новый мир. Книга 3: Пробуждение
Шрифт:
Какое-то время мы молчали. Я заметил, что Лаура тревожно оглядывает бар.
— Стыдно признаться, но когда ты говоришь обо всем этом — у меня мурашки идут по коже, — произнесла она наконец шепотом. — Я всегда боялась всего этого.
— Чего именно?
— Войны. И всего, что связанного с ней.
Некоторое время она молчала, будто вспомнив о чем-то, глядя в сторону.
— Я знаю, что ты родился в маленьком поселке в глуши, на рубеже двух держав, которые враждовали друг с другом. Это лишь мое воображение, но мне кажется, что я могу представить себе, каково это. Призрак войны довлел над тобой с самого младенчества. Все говорили о ней, ждали ее и боялись, держали оружие под рукой. Всюду была атмосфера патриотизма,
— Да, в целом так, — признал я, вспомнив Генераторное. — В нашей жизни было много всего, кроме войны. Но мы никогда не забывали о ней. Это правда. Почему ты заговорила об этом?
— Я хочу, чтобы ты почувствовал разницу между нами, — объяснила Лаура. — Я выросла, словно будущий Будда, запертой во дворце, окруженном трущобами. Воспитывалась в идиллических условиях, среди всех этих телешоу, балов, опер, фуршетов, торжественных приемов. С трех лет я занималась с репетитором. С четырех — с учителем вокала и танцев. С пяти лет меня учили этикету в школе благородных девиц. Я долгое время была убеждена, что такой он и есть, наш мир, и что все это действительно страшно важно — как правильно держать вилку и осанку. Да, призрак Апокалипсиса маячил где-то позади. Но я воспринимала его скорее как страшную сказку на ночь, чем как что-то реальное. Я была глубоко убеждена, что войны — это нечто такое, что человечество давно оставило позади. Я говорю это лишь для того, чтобы ты понял: когда я наконец осознала, что мир, где я живу, окрашен не только в розовые цвета, что в этом самом мире, рядом со зваными ужинами и шоу талантов, могут существовать бомбардировки, пытки, геноцид — эти вещи были в моих глазах совершенно немыслимы. Я всей душой не могла понять, как кто-то может считать их допустимыми.
Я печально усмехнулся и произнес:
— Было бы не так уж плохо, если бы побольше людей рассуждали таким образом.
Я сам не заметил, как мы допили свои напитки.
— Послушай, бывают дни, когда просто надо выпить, — вдруг произнесла она, посмотрев на меня слегка виновато. — И сегодня как раз такой. Ты не против чего-то выпить?
— Я воздержусь, вообще не пью. Но ты не стесняйся. Чего тебе, вина?
— Нет, пусть лучше будет ром, с колой.
Я молча заказал Лауре коктейль, а себе — содовую. Она в ответ благодарно кивнула.
— Когда я поняла, как все обстоит на самом деле — это посеяло во мне настоящий страх, — продолжила она свои откровения. — Тогда, в 90-ом, все вокруг словно с ума сошли от войны. Моральные принципы, которые, как я считала, лежат в основе нашего общества, словно бы стерлись. Под предлогом того, что это, мол, вопрос жизни и смерти, люди очень быстро и даже с радостью отвергли границы приемлемого. Вдруг стало считаться совершенно нормальным публично желать другим людям смерти, или радоваться ей, с упоением обсуждать «успехи» в боях, которые унесли жизни тысяч людей, или «удачные» авиаудары, которые стерли в пыль целые города. Все как будто взбесились. Никто больше не вспоминал о том, что произошло в 2056-ом, о гибели миллиардов людей, которая должна была оставаться для всех нас уроком тысячелетиями. Они видели перед собой лишь нового врага, которого было необходимо уничтожить. Любой ценой.
Я слушал Лауру с большим вниманием, не перебивая.
— Поначалу я открыто говорила, что думаю. Но во времена, когда сознание людей отравлено войной, необязательно быть их противником, чтобы вызвать ненависть — достаточно просто не поддерживать это безумие. Если ты не свой, то ты чужой. Если ты пацифист — ты, должно быть, предатель. Война снимала все ограничения. Она легко оправдывала слова и поступки, которые ни в какой другой ситуации не были бы приемлемы. Даже закон, изучению которого я посвятила столько лет, к которому меня учили испытывать глубокое почтение, война отодвигала на второй план. Закон был не писан для врагов.
Некоторое время мы молчали. К тому времени Лауре принесли ее коктейль и она сделала пару щедрых глотков, после которых на ее щеках заиграл легкий румянец. Было сразу заметно, что ей не так часто приходится пить. Да и весу в нее было никак не больше ста десяти фунтов.
— Я считала себя смелым человеком. Никогда не боялась бороться с полицейским произволом, тупостью и продажностью. Готова была выдерживать неодобрение и зависть со стороны коллег. Стойко выносила ложь и грязь, которые все время лились на меня со страниц СМИ лишь потому, что мои родители — известные люди. Но когда я столкнулась с этой массовой истерией, почувствовала, что она может снести меня, словно яростный шторм, и никто и ничто мне не поможет — я просто-напросто испугалась.
Во взгляде Лауры читалось чувство вины и укора по отношению к себе.
— Это разумно, — утешил я ее. — Любой бы испугался.
Но Лаура пребывала в раздумьях, и вскоре продолжила:
— В начале 91-го я ассистировала моему наставнику, мэтру Жирару, в нескольких делах, открытых против «врагов государства» — людей, которых обвиняли в измене или шпионаже в пользу Евразийского Союза. Это был настоящий кошмар. Там и не пахло никакой презумпцией невиновности. О запрете давления на суд тоже никто не вспоминал. Общественность, накрученная пропагандистскими репортажами на телевидении, давно сделала свои выводы об обвиняемых и требовала скорейшей расправы. Никакие доказательства не интересовали разъяренную толпу. Расследования, экспертизы и судебные дебаты воспринимались исключительно как помехи и саботаж. А адвокаты — как предатели и пособники врага.
Я понимающе кивнул, вспомнив прочитанный в Сети отрывок из интервью Берни Андерсона, неодобрительно отозвавшегося о Лауре, и множество подобных материалов, виденных мною ранее. Еще со времен службы в полиции я был невысокого мнения об адвокатах, которые использовали различные увертки и лазейки в законах, чтобы помочь преступникам избежать наказания. Но я пересмотрел свой взгляд на них после войны, когда стал свидетелем уголовного преследования своих товарищей по клубу и убедился в том, насколько сильно предубеждение общества относительно подобных людей и как сложно им опровергнуть даже притянутые за уши или заведомо ложные обвинения.
— Мэтр Жирар был на самом деле отважным человеком. Не мне чета. Ему требовалась толковая помощница. В те времена — больше, чем когда-либо. Но он почувствовал мое состояние. Он относился ко мне очень тепло и не хотел подвергать меня опасности. Кроме того, он постоянно напоминал мне, что мои поступки могут разрушить жизнь и карьеру моим родителям, а он не хотел бы этого. Поэтому он настоял на том, чтобы я уволилась от него. После того как в начале 91-го я ассистировала ему в нескольких делах против «врагов народа», о чем до сих пор так любят вспоминать диванные «патриоты», я больше никогда и близко не приближалась к этой теме. Забилась в угол и занималась мелкими делами, пока буря войны не миновала. Я всегда была амбициозной девчонкой, так что это был очень тяжелый удар по моему самолюбию и моим взглядам. Он поверг меня в настоящий кризис.
Лаура вздохнула и сделала еще один глоток ром-колы.
— Позже я смогла частично восстановить уважение к себе, борясь с различными проявлениями несправедливости — начиная от выпуска опасной и некачественной продукции, из-за которой умирали люди, и заканчивая местечковой коррупцией и произволом чиновников. Несколько раз ввязывалась в нешуточную борьбу. Но я прекрасно понимала, что эта игра — все-таки в пределах правил. Понимала, что в этой игре ничто не грозит лично моей жизни и моей свободе. Ведь меня всегда защитит мое адвокатское свидетельство и имя моих родителей. Так что я — вовсе не смелый человек, Димитрис. Признаю это.