Новый Нечистый из Самого Пекла
Шрифт:
Юрка сел.
– Старик, – снова начала Юла.
– Гм…
– Помнишь медведя, у которого были двойняшки?
– У нас тоже двойняшки были.
– Ты еще ножом убил медведицу.
– Это ты ей под конец нож всадила…
– А медведица хвать лапой по рукоятке…
– Ну и что же? – спросил Юрка, потому что Юла умолкла.
– А на земле что там было?
– Мох.
– Не правда ли! Красивый зеленый мох!
– Вроде бы так.
Оба немного помолчали.
– Помнишь еще, как мы ночью в лесу встречались? – опять спросила Юла.
– Порой будто помнится.
– А там что было на земле?
– Мох.
– Еще мягче и красивее, чем там, где мы встретили медведицу с двойней, а?
– Вроде бы так.
– Мне бы такого мху, когда повезешь меня отсюда.
– Это можно…
– Правда, старик, можно.
– Ну, нет, старуха, я и доски обстрогаю и мох принесу, чтобы все было…
– Принеси мху, старик, много мху, мягкого, зеленого, как в ту пору, когда мы били медведя или когда гайком двойню зачинали.
– Старуха, ты нынче впрямь помирать собралась.
– Почему, старик?
– Иначе бы так не говорила.
– Нет, старик, услышала я, как ты строгаешь доски для моего гроба, и припомнилось мне, как счастливо мы с тобой жили.
– И без греха!
– Без греха и счастливо! Вот только дети наши…
– Да, только вот дети наши.
Тут Юла с трудом удержалась, чтобы не рассказать Юрке про Кусту и молодого Антса. Пусть сам скажет, когда придет время, – ведь он обещал. И все же неодолимое желание поведать об этом раньше Кусты продолжало гореть у нее в груди, и, быть может, она не смогла бы противиться этому желанию, если бы не сбылись вещие Юркины слова о том, что Юла впрямь умирает. Появились даже боли и муки, предсказанные лекарем, пришлось прибегнуть к полученным от него порошкам. Но всех порошков не понадобилось, – не успев их принять, Юла почила вечным сном. А так как за порошки заплачены были немалые деньги, Юрка сам их проглотил, – чтобы не пропали зря. Что полезно умирающему, подумал он, то не вредно и здоровому человеку.
В самом деле, лекарства не принесли Юрке никакого вреда. Вечером, проглотив порошки, он только заснул как убитый. Не было слышно даже его обычного храпа. Это подметила и маленькая Рийя, его последыш, и сказала:
– Отец, ты боишься мертвой мамы!
– Ммым…
– Тебе даже захрапеть во сне боязно.
Юрка охотно дал бы и Рийе материнского лекарства, – авось, она, сладко уснув, не заметит у отца что-либо подобное. Но, к сожалению, остался всего лишь один порошок, и его Юрка решил проглотить сам. Можно было бы, конечно, поделить последний порошок пополам, но до этого Юрка не додумался: ведь до сих пор он давал Юле и принимал сам только по целому порошку, – как же тут станешь его делить? Так Рийя и не узнала, сладко ли уснула бы она от материнского лекарства. Однако она заметила, что, как только мать похоронили, отец опять стал храпеть во сне.
«Вот ведь, – подумала Рийя, – как только засыпали мать землей, отец перестал ее бояться».
О своих мыслях Рийя больше ни слова не сказала отцу. Она лишь удивлялась про себя, как странно устроено все на свете: живет человек – его не боятся; умрет – робеют перед ним; зароют в землю – опять не боятся. Словно попасть может от мертвых, пока их не зарыли в землю. Сама Рийя, напротив, боялась порой только живой матери, а мертвой – нисколечко, будь она хоть на земле, хоть под землей. А отец боялся, – это Рийя заключила еще из того, что он сделал матери красивый гроб, а у живой матери никогда не было ни одной такой красивой веши. «Да еще эта подстилка из мха, на которую легла мать в гробу, – именно легла», – подумала Рийя. Подстилка так понравилась девочке, что Рийя с удовольствием улеглась бы рядом с матерью и вместе с нею ушла бы под землю. Ведь если мать возьмут в рай, а Рийе после тоже надо будет пойти туда за нею, то почему бы им сразу не отправиться вместе, как это было до сих пор, когда Рийя всюду бегала за матерью? Теперь бегать за нею нельзя было, и Рийя попыталась утешиться тем, что побежала в лесок за полем, нашла там местечко, где рос самый густой и зеленый мох, легла на него и попробовала вытянуться так же, как мать в гробу. Но лежать, вытянувшись, оказалось страшно трудно, и Рийя решила: хорошо все-таки, что ее не положили рядом с матерью; что бы она стала делать, если бы пришлось ей лежать неподвижно дни и ночи, много дней и ночей? Не бегать и не шевелиться – это казалось для Рийи страшнее и труднее всего на свете. На это способна разве что черная желтоглазая кошка, единственная и верная Рийина подружка. Да и кошка только тогда любит покой, когда светит жаркое солнышко. А как может светить солнышко, раз гроб крепко
В связи со смертью матери Рийя сделала еще одно интересное открытие. Прежде отец казался ей почти чужим, и она чувствовала к нему только страх. Страх вызывался главным образом тем, что даже мать, пожалуй, боялась отца. Все другие чувства к отцу у девочки отступали перед чувством страха. Пока жила мать, отец никогда не спрашивал Рийю, сыта ли она, или нет. Придет, пошарит – нет ли самому чего-либо перекусить, а потом ляжет передохнуть либо опять уйдет на работу. Рийе частенько казалось, что это совсем чужой человек, и неизвестно, почему он живет вместе с ними. Поэтому она охотнее звала его Юркой, как и все, а не отцом, как заставляла ее мать. Рийя редко осмеливалась подходить к нему и еще реже слышала от него ласковое слово. Да и мать всегда наказывала Рийе не надоедать отцу, потому что он-де устал от работы.
После смерти матери отец стал как будто другим человеком. Неожиданно у него нашлось время и для Рийи. Несколько раз на дню он справлялся, поела ли дочка, не голодна ли; и стоило Рийе хоть чем-нибудь намекнуть, что она хочет кушать, отец всегда находил для нее кусочек-другой, чтобы заморить червячка. Вскоре Рийя заметила, что отец готов был даже бросить самое неотложное дело, если у ней в чем-либо была нужда. Отец даже беседовал с Рийей. Правда, он говорил не так, как мать, – но хорошо и то, что вообще говорил. Да и материнскую речь Рийя день ото дня забывала все больше, только звук ее голоса по-прежнему отдавался в ушах у девочки. Такие прозвища давал Юрка своему последышу, что Рийя вначале не могла взять в толк, – то ли, отец дразнит ее со зла, то ли хочет задобрить.
– Ну-ка, чумазая моя, поди сюда, – говорил Юрка дочери; и когда Рийя останавливалась в нерешительности – подойти к отцу или убежать, он добавлял: – Иди, иди, сопливенькая! – А когда и это не действовало на Рийю, отец говорил: – Что. же ты не идешь, растрепка?
Девочка привыкла со временем и к этим и к еще более неблагозвучным прозвищам, потому что видела, отец никогда не звал ее зря: каждый раз он что-нибудь припасал для нее в кармане – ягодку ли, свисток, дудочку, вырезанную из дерева лошадку, полуувядший цветок, листочек заячьей капусты или щавеля, или что-нибудь в этом роде. Один раз он даже принес в берестяном туеске шмелиные соты и, посадив Рийю к себе на колени, стал учить ее высасывать мед.
И тогда же Рийе впервые пришла в голову мысль, что, может быть, отец тоже любит ее, как любила мать, – с той разницей, что отец никогда не говорил об этом, а вместо этого называл ее дурехой, блошкой, козявкой или замарашкой. Вскоре Рийя, не ожидая зова, сама стала бегать к отцу, в особенности если он возвращался домой на лошади. Тут всегда можно было покататься на телеге, на дровнях или просто верхом. Езда верхом казалась Рийе самой увлекательной, такой увлекательной, что, покатавшись в первый раз, она две ночи подряд видела все это во сне, причем у лошади было отцовское лицо и его глаза, глядевшие назад, на Рийю.
– Почему у лошади твое лицо? – спросила Рийя утром.
– Где? – недоуменно спросил Юрка.
– Во сне, – ответила девочка.
– Ишь негодница! Лошадь, говоришь, на меня похожа!
– Когда я ехала, она оглядывалась.
– Значит, ты ей понравилась.
– Почему бы, а?
– Ты легкая – не чувствует, что верхом сидишь.
– А лошадь разве хочет, чтобы ей было легко?
– Вроде бы так.
Таково было Юркино толкование сна, и Рийю оно вполне удовлетворило, тем более что очень скоро она перестала видеть во сне верховую езду, хотя скакать на лошади хотелось ей все больше и больше. Подчас, когда нельзя было взобраться на лошадиную спину, Рийя гарцевала на отцовской шее, а он держал ее за темные от загара ноги. Однако сидеть на лошади все же было интереснее, потому что там можно было держаться за челку или за гриву, а стоило ей вцепиться отцу в волосы, как он тут же кричал: