Новый расклад в Покерхаусе
Шрифт:
— Головы сегодняшних молодых людей забиты анархической чепухой. Они вообразили, что насилием и неистовством можно исправить мир, — услышал он свои слова.
— Ничего подобного! О Пупсере и речи не было!
Каррингтон на экране позволил себе не согласиться с Деканом:
— Так вы считаете, что самоубийство мистера Пупсера — акт саморазрушительного нигилизма и умственного перенапряжения?
— Покерхаус всегда был гребным колледжем. В прошлом мы пытались достичь равновесия между спортивными и научными занятиями, — ответил
— Он же меня не о том спрашивал! Он выдергивает мои слова из контекста! — бесновался прототип.
— Вы не рассматриваете это как помешательство на сексуальной почве? — перебил Каррингтон.
— Сексуальной неразборчивости нет места в Покерхаусе, — заявил Декан.
— А вы запели по-новому, — заметил Капеллан.
— Я этого не говорил, я сказал…
— Тише! — призвал к порядку сэр Богдер. — Дайте нам самим услышать, что вы сказали.
Декан покраснел в темноте.
— Мы проинтервьюировали Капеллана Покерхауса в саду Совета колледжа.
Декан и епископ Файрбрэйс исчезли, их сменили вязы, декоративные каменные горки и две крошечные фигурки на лужайке.
— Надо же — сад, оказывается, такой большой, а я такой маленький, — восхитился Капеллан.
— Обман зрения. Снимали широкоугольным объективом… — начал объяснять сэр Кошкарт.
— Обман? — фыркнул Декан. — Конечно. Вся треклятая передача — сплошной обман!
Камера подобралась поближе.
— Этот фундамент остался от борделя. Кое-кто считает, что тут монастырь был. Ничего подобного, самый настоящий бордель, с девками. А что? В пятнадцатом столетии… Обычное дело. Только сгорел он в 1541 году. Такая жалость. Впрочем, ручаться не могу, может, в борделе и монахини были. А что? У католиков это запросто, — разносился по лужайке зычный Капелланов глас.
— Господи, спаси и помилуй, что скажут экуменисты, — пробормотал Старший Тьютор.
— Следовательно, вы не согласны с Деканом…
— Согласен с Деканом? Ни боже мой! Вообще, он у нас со странностями. Взять хотя бы фотографии мальчишек у него в комнате… Стареет он, стареет, да и все мы, что греха таить, не молодеем. — Фигурка Капеллана под огромным вязом уменьшалась, голос слабел, затихал и вскоре стал напоминать отдаленное воронье карканье.
Капеллан повернулся к Старшему Тьютору:
— А хорошо получилось. Полезно посмотреть на себя со стороны. Такой неожиданный угол зрения…
Декан то ли захрипел, то ли застонал. У Тьютора тоже перехватило дыхание: настала его очередь. Река, вдоль берега плывет лодка, а по берегу деловито катит на велосипеде пожилой юноша в кепке и блейзере. Потное лицо во весь экран. Тьютор слезает с велосипеда, но никак не может отдышаться.
Голос Каррингтона прорывается сквозь его пыхтенье:
— Вы тренируете команды Покерхауса уже двадцать лет. Должно быть, за это время многое переменилось. Что вы думаете о нынешних студентах Кембриджа?
— Сборище балбесов! Щенки бесхвостые,
— Вы считаете, во всем виноваты наркотики? — мягко спросил Каррингтон.
— Разумеется, — отрезал его собеседник и незамедлительно исчез с экрана.
— Он меня ничего такого не спрашивал! Его там и близко не было! Он сказал, они просто снимут меня у реки! — В профессорской Тьютор ловил ртом воздух.
— Художественная вольность, — успокоил его Капеллан.
Интервью продолжалось. Столовая. Старший Тьютор прохаживается между столами. По стенам портреты ректоров Покерхауса — один другого толще.
— Кухня Покерхауса славится на весь Кембридж. Вы убеждены, что икра и паштет из утиной печенки с трюфелями необходимы для научных достижений?
— Я убежден, что нашими успехами мы обязаны правильному питанию. От недокормышей рекордов ждать не приходится!
— Я слышал, ежегодный банкет обходится колледжу недешево. Две тысячи фунтов, я не ошибся?
— На кухню мы не жалеем средств.
— Скажите, а какова величина ежегодного взноса Покерхауса в Оксфордский Комитет помощи голодающим?
— Не ваше собачье дело! — Терпение Тьютора лопнуло. Под взглядом телекамеры он удалился из столовой.
Убийственные разоблачения не прекращались. В профессорской стало тихо, как в склепе. Каррингтон распространялся о недостатках в преподавании, разговаривал со студентами, которые сидели спинами к камере: по их словам, они боялись, что, если преподаватели их узнают, они вылетят из Покерхауса за милую душу. Студенты обвиняли профессоров колледжа в ограниченности, отсталости, воинствующем консерватизме, в… И так далее, и так далее. Но вот сэр Богдер выдал свою тираду о сочувствии ближнему как признаке развитого ума, и вместо видов Кембриджа на экране возникла студия, а в ней Кухмистер. Члены Совета оцепенели.
— Итак, — начал Каррингтон, — мы услышали много лестного, а с чьей-то точки зрения, и нелестного о таких заведениях, как Покерхаус. Мы выслушали приверженцев старых традиций и прогрессивно настроенную молодежь. Мы слышали много слов о сострадании ближнему. Выслушаем же человека, который знает о Покерхаусе больше, чем кто-либо другой, человека, проведшего в колледже четыре десятилетия. Вы, мистер Кухмистер, около сорока лет служили привратником в Покерхаусе?
Кухмистер кивнул:
— Да.
— Вы поступили на службу в 1928 году?
— Да.
— И с 1945 года вы — старший привратник?
— Так.
— Сорок лет — долгий срок, и, наверное, вы, мистер Кухмистер, вправе судить об изменениях, происходящих в колледже.
Кухмистер послушно кивнул.
— Недавно вас уволили. По-вашему, за что?
Лицо Кухмистера крупным планом.
— Потому что я не хотел, чтоб у нас, в сортире для молодых джентльменов, поставили презервативник, — поведал Кухмистер трем миллионам зрителей.