Новый Рим и славяне. Византийские мотивы славянства и Руси

Гуннское нашествие, потрясшее Западную Европу в середине V века по Рождеству Христову, не прошло бесследно для варварских народов Восточной Европы. Славяне, принявшие живое участие в походах гуннов на Запад, получили огромный боевой опыт и прошли школу прекрасной военной выучки и организации. Если до начала V века в Восточной и Юго-Восточной Европе не было варварских народов сильнее и воинственнее германцев-готов, то в ходе и после гуннского нашествия те, побитые гуннами, отступили западнее. Славянский мир, ранее подчинённый германцам, теперь словно восстал от сна. Славяне гордо подняли голову и расправили плечи. Воинственные и могучие племена славян на исходе V столетия вышли к Истру (Дунаю), туда, где раньше стояли германцы, угрожавшие Римской империи. Вскоре после 511 года славяне перешли Истр и обосновались на северо-востоке Нижней Мизии (в Добрудже). Римская (ромейская) администрация так и не смогла восстановить контроль над

этой территорией. Следующее мощное вторжение славян-антов на территорию Ромейской империи (Византии) последовало где-то в промежутке между 518 и 527 годами. Тогда «анты… перейдя реку Истр, огромным войском вторглись в землю ромеев», – писал об этом византийский историк Прокопий Кесарийский. Командующий войсками Фракии племянник императора Юстина Герман, «сойдясь с вражеским войском и пустив в ход все силы, одержал победу и перебил почти всех». Этим Герман как полководец стяжал себе великую славу и уважение среди варваров, но, как видно, победа стоила ромеям предельного напряжения «всех сил». С этого времени (527 год), по словам Прокопия, стали совершаться частые походы славян вглубь империи.

Стоял блеклый январский день 532 года по Рождеству Христову. Моросил мелкий дождь. По дорогам Восточной Римской империи к её величественной столице двигались колонны войск. Командующий войсками диоцеза Фракии стратиг Хилвудий гнал своего коня по дороге из Филиппополя на Константинополь. Позади него на рысях, разбрызгивая лужи и грязь копытами коней, шёл отряд верных симмахов-антов числом до пятисот всадников. Симмахами в империи называли отряды варваров-союзников, победоносно дравшихся за империю и подчинявшихся собственным военачальникам. [1]

В своём кратком послании, полученном вчера Хилвудием, базилевс Юстиниан, не объясняя ничего, призвал стратига безотлагательно прибыть в столицу в кратчай [2] ший срок в сопровождении самых надёжных и преданных воинов. По слухам же в Константинополе зрел бунт и творилось что-то невообразимое. Молва доносила, что виднейший полководец, или Империи ромеев (Римской империи) Велисарий уже вошёл в город с верными ему войсками. Он же отдал приказ прибыть в столицу отряду отборной конницы из фракийской крепости Цурул.

Полноводный и мутный Гебр нёс свои воды в Эгейское море. Дорога вилась и уходила на восток вдоль берега реки. Стратиг, часто укрываясь трабеей (плащом-накидкой) от брызг грязи и мелкого сеющего дождя, под топот копыт думал о превратностях судьбы, поглядывал на мутные и стремительные волны реки, всё более размышляя о том, как быстро и изменчиво течёт жизнь. Он был, строен, широк в плечах, молод. Только двадцать пятая весна ожидала его. Но уже третий год он жил здесь, «в греках», и служил их базилевсу Юстиниану. За эти годы многое узнал Хилвудий об этом народе. Славяне, анты, готы и гунны называли этот народ греками. Но те сами себя называли то «эллинами», то «ромеями» («римлянами»). С детских лет мать и все сородичи рассказывали ему о коварстве, притворстве и равнодушии греков. Но за годы жизни в этой стране Хи [3] лвудий понял, что многое на самом деле не так, как кажется «варварам». Так теперь именовал про себя стратиг всех, кто не причислял себя к ромеям. Да, он уже видел и понимал, что греки – мудрый и ревностный народ. Узнал он и то, что греки на самом деле делятся на много разных племён, давно принявших культуру и быт эллинов-ромеев. Кроме эллинского, у всех есть ещё и свой родной язык, своя родная земля. Вместе с эллинами в империи живут смелые фракийцы, воинственные и гордые иллирийцы, трудолюбивые и независимые македонцы. А ещё восточнее, за проливом Босфор, – лидийцы, фригийцы, галаты. Подданными ромеев на Востоке были: армяне, исавры, сирийцы, арабы и многие другие. И уже не первый век почти все они веруют в единого Бога, которого зовут Иисус. Очарование неумолимого, неиссякаемого потока античной цивилизации, сохранявшегося здесь в империи среди моря варварства, разливавшегося по Европе, неодолимо влекло молодого стратига и заставляло склонить перед вековой мудростью, проницательностью и красотой смелую, гордую голову и смирить храброе, но неопытное сердце.

Но более всего Хилвудия, как молодого и смелого мужчину, привлекали тонкая женская красота и надменное благородство гречанок. Среди них выделял он одну из окружения самой императрицы Феодоры. Та приходилась базилисе племянницей. Однажды увидев её в числе женщин, окружавших «госпожу ромеев», он не мог забыть её больших, томных, синих глаз, оценивающе и вызывающе смотревших на мужчин. В глазах этих светились ум, знание своей красоты и превосходства. Не мог забыть он её длинных чёрных ресниц и тонких подведённых бровей. С болью и неодолимой ревностью в сердце замечал он румянец страстного возбуждения на её щеках и лёгкие тени под глазами, вызванные, верно, бессонными ночами, что наполнены были любовными плотскими утехами. Он не знал, да и не хотел знать, кто был тот счастливец-мужчина, кому дарила она свои ласки. Но не оставляли его сердце её чувственные, алые, полнокровные, чуть припухшие уста, скрывавшие красивые белые зубы. В сполохах ночных костров воинских станов чудились ему локоны и густые пряди её каштановых волос, в которых словно сверкали вспышки и искры затухающего огня. Кисти её рук с тонкими дланями и тонкими долгими перстами, способными подарить неземное наслаждение и ласки мужчине, как речные белые лилии или ароматные жёлтые кувшинки, казалось ему порой, обвивали его, когда среди жаркого дня он шёл в речную прохладу реки, чтобы освежить мокрое от пота и трудов тело. Её груди, тонкая талия, стройные бёдра, ноги и нежные стопы, скрытые складками одежд из китайского шёлка цвета золотистого ореха, трепетно волновали его воображение.

Конь стратига заскользил передними копытами по мокрой гальке на склоне дороги у поворота реки и опасливо заржал. Ему ответили жеребцы, идущие следом. Это заставило Хилвудия очнуться, как от сна, и с тревогой громко, повелительно молвить:

– Ратиборе! Вели еси ити вои брегом на стороже (Ратибор,

вели двигаться воинам вдоль берега осторожно).

– Добре, княже, – отвечал его юный соратник и, развернувшись в седле, прокричал:

– Дружина! Комони брегом на строже держати! (Дружина! Лошадей у берега попридержать!)

– Мыслю, тещи еще три дни (Думаю, добежим до места за три дня), – уже спокойно промолвил Хилвудий.

– Не мене, княже, – согласился Ратибор.

– Царь писал есть: «Ти, Хилвудие, како мози вборзе веди свои анты Црюграду». Де торопити ся воеводы (Император писал: «Ты, Хилвудий, как только можешь скорее веди своих антов в Константинополь». Де, торопитесь воеводы), – добавил стратиг.

– Чернь да робы взмястили ся внезапу. Худо есмь царю да суть вятшим мужъм? (Чернь и рабы подняли восстание внезапно. Плохо императору и знати?), – то ли сказал, то ли спросил Ратибор с иронией, сощурив зелёные глаза.

– Худо ль, а и несть, да излиха узрят грекы росьски кыи да мечи (Плохо иль нет, но достанется грекам, увидят русские копья и мечи), – отмолвил стратиг.

Преодолев путь более чем в полторы тысячи стадий, оставив позади холод, дожди, распутицу, голод и бессонные ночи, отряд симмахов прибыл в столицу утром 18 января н [4] а шестые сутки после выхода из Филиппополя. К утру шестого дня они оказались перед Адрианопольскими воротами в линии оборонительных стен, построенных императором Феодосием. Почти без препятствий вошли они в городское лоно. Хилвудий уже не раз бывал в Цареграде (как он и все его соплеменники называли столицу) и по письменному велению базилевса сразу же направил отряд по центральной городской улице Мессе к Амастридскому форуму, чтобы выйти к Большому дворцу. Когда отряд миновал стены Константина, то анты сразу же ощутили резкий запах гари и дыма. Шумно было на улицах, город гудел, напоминая развороченный улей. Вскоре городская чернь и простонародье стали толпами окружать конных симмахов. Послышались угрожающие выкрики, а затем в воинов полетели камни. Однако щиты, поднятые над головами по приказу Хилвудия, и греческие доспехи, что были на многих воинах, защитили антов. Стратиг уже было велел своим соплеменникам готовить к бою дротики, луки и стрелы, как вскоре из-за поворота улицы навстречу им вышел конный отряд, ведомый самим Велисарием. Городская чернь, одетая в лохмотья, вооружённая короткими мечами, кольями и камнями, бросилась врассыпную, освобождая улицу и площадь. Соединившись, конные отряды двинулись по улице к Большому дворцу. Константинополь в те январские дни 532 года по Рождеству Христову представлял из себя довольно неприглядное зрелище. Многие дома знати были разграблены. Рынки опустели. То там, то тут возникали пожары. Вдоль улиц тянулся шлейф желтовато-белого дыма или чёрного чада. В дни восстания выгорели целые кварталы. Горел осквернённый и разграбленный храм святой Софии – Премудрости Божией, горели бани Зевксиппа, горели большие портики, дворцы, богадельни. Торговый и ремесленный люд, собрав всё, что было ценного и что можно было увести, со своими семьями, слугами и верными рабами бежал к гаваням, а оттуда переправлялся на восточный берег Босфора. Один из авторов того времени, Иоанн Лид, оставил описание Константинополя тех дней: «Город представлял собой груду чернеющих развалин, как на Липари или у Везувия; он был наполнен дымом и золою; распространявшийся всюду запах гари делал его необитаемым, и весь вид его внушал зрителю ужас».

У Большого дворца по приказу Велисария всадники сошли с усталых коней и стали ослаблять седельные подпруги. Дорифор полководца отдал приказ не рассёдлывать лошадей, и анты повели их в поводу за собой. Греческие стратиоты с интересом рассматривали недавно вошедшие в обиход у варваров стремена, свисавшие ниже сёдел. Стременем славяне и анты научились пользоваться у гуннов. Греки тогда только начинали знакомиться с этой новинкой. Видно было, что все подходы к Большому дворцу тщательно охранялись, у всех углов и входов дворцовых построек стояла многочисленная стража в полном вооружении и доспехах. Обстановка вокруг дворца напоминала военный лагерь. Горели костры, стратиоты варили немудрёную воинскую пищу и грелись. Отдельными группами располагались германские наёмники – готы и герулы. Антам отдали для постоя сводчатую дворцовую постройку, похожую на склад продовольствия, и велели выставить усиленную охрану. [5] [6]

Тем временем полководец и его окружение направились в Палатий, где собрался императорский совет. По анфиладе длинных лестниц, галерей и залов Велисарий в сопровождении Хилвудия, трёх дорифоров и нескольких таксиархов двинулся туда, где базилевс собирался обсудить ситуацию с приближёнными. Следуя за Велисарием, стратиг по пути пытался плащом смахнуть дорожную грязь, облепившую его поножи и шерстяные браки (штаны), но это с трудом удалось ему. Сердце его билось тревожно, но совсем не потому, что вскоре он будет лицезреть самого базилевса. Он горел ожиданием увидеть ту, которую давно желал, вожделел всем сердцем и душой. Наконец военачальники вступили в большой зал-периптер с колоннадой вдоль стен. Полуденный свет проливался в помещение с высоты шести локтей и рассеивался сквозь узкие и высокие окна. К тому же множество горящих факелов и светильников, уже не курящихся, а чадящих благовониями, позволяли всё хорошо рассмотреть. Струи горьковато-сладкого дыма поднимались вверх к сводам, переливаясь в бликах дневного света, изливаемого окнами. Колонны и стены зала были облицованы, а полы выстелены плитами белого, розового, серого и зеленоватого мрамора, сверкавшего искрами кристаллов в свете огней. Широкая и мягкая ковровая дорожка на мраморном полу из шерсти цвета индиго заглушала шаги. Свод помещения тускло отсвечивал мозаиками, игравшими в бликах огней. В зале было собрано не более трёх десятков человек. И было видно по одеяниям, что всё это известнейшие и богатейшие люди империи. Все были взволнованы и говорили довольно громко. Хилвудий даже не сразу узнал базилевса среди присутствующих, ибо тот был так подавлен и озабочен, что не выделялся из среды своих приближённых. Только венец на челе и свидетельствовал о его особе. Юстиниан как-то постарел и даже сгорбился от непосильной ноши, свалившейся на него. [7]