Новый свет
Шрифт:
— А може, и правда, хай им чертей надают, а то спасу нет от некоторых разгильдяев, — это даже Сашко сказал. — Вчера только отвернулся, а этот Касьянов раз — всю ладонь в повидло и в карман, в новый пиджак, черт знает что за детвора…
— Нет, не можем мы пойти по такому пути! — орал я. — Насилие и оскорбления приведут к беде. Я за наказание, но не за физические меры!
— Да им на все ваши наказания, всякие там обсуждения и выговоры наплевать, — это Толя Семечкин сказал.
— Это неправда. Касьянов третий раз ворует, но, может быть, и последний…
Я собираю
— Я верю Касьянову. Я за него ручаюсь. Я верю ему как самому себе. Он, может быть, еще два раза украдет — и больше не будет. Мы, ребята, разрешаем Касьянову украсть всего два раза. Разрешаем?!
— Разрешаем! — кричит веселая толпа.
Касьянов уничтожен, а я потом размышляю: «Черт возьми, что же лучше — это мое уничтожение или „обработка“ детским коллективом?» Я не выдерживаю, бегу в корпус, нахожу Касьянова и говорю ему:
— Прости меня.
Он плачет, и я чувствую, что его слезы искренние, и вот теперь я уверен, что он не украдет… ну, может быть, всего два раза…
Снова на меня нападают воспитатели: что это за метода? что за разрешение два раза украсть?!
Педагоги в растерянности перед стихией буйного, исковерканного детства, перед стихией вандализма и агрессии, которые, впрочем, тоже имеют свои причины: Рябов кого-то вновь оскорбил, Шаров за ухо кого-то схватил, Злыдень с Каменюкой наказали кого-то в своих застенках.
— Ох, куды нас занесло, Костичка! — кричит Раиса, жена Шарова. — Шторы вси пообрывали, архаровцы, и скатерти порезали ножницами! Ох, как мы отсюда выберемся?…
— Да не галдысь, кажу, — Шаров ей отвечает. — Тошно и так — деться некуда.
— Ох, Костичка, я ж тоби казала!
— Да не галдысь! — в десятый раз Шаров срывается. — Перемелется все, мука будет…
— Усим парла надо дать, — Каменюка советует, — иначе все разнесуть.
Еще не все знают в Новом Свете, что такое «дать парла». Привез Шаров это словечко, но не успел еще раскрыть всем его жестокий смысл.
«Дать парла» (от французского «парле» — говорить) означало у Шарова только одно: дать чертей. Пока Шаров не решается злоупотреблять «парлализацией» — тоже научный термин из шаровской педагогики. Осторожничает Шаров. Ходит как по корочке тонкого льда. Не нравятся ему мои добрые отношения с детьми, не может понять, как это я жестоко наказываю ребят, того же Деревянко или Никольникова, а они даже гордятся этим. И Шаровша не может понять моей методы. Носится она по территории, обо всем своему хозяину докладывает:
— Ой, Костичка, що на кухни там робиться!! Петровна у помои кусок сала кинула, а Максимыч бачив все и ничого не сказал…
Отправляется Шаров в столовую. Крепким шагом идет в кухоньку. В помои руки сует решительно, вытаскивает кусок сала, в марлю завернутый!
— Нас обкрадывают! — кричит Шаров диким голосом. — Детей обворовывают!
Дети ложками не звякают, стриженые головки приподняли, восхищаются шаровской справедливостью.
А Шаров составить акт потребовал на хищение сала.
А мы с Волковым стоим, и стыдно нам глядеть в глаза Максимычу, и Петровну
— Черт попутал мене с тим салом! — оправдывается Петровна. — Николы на чужое добро не зарилась. Простить мене, люди добрые! — плачет Петровна перед обществом.
И прощает ее Шаров. Машет рукой. Детей по головке гладит Шаров, спрашивает:
— Наедаетесь? Или голодные?
— Наедаемся! — кричат дети.
И тут откуда ни возьмись — Эльба радостно залаяла, и совсем весело всем стало. И Шаров рассмеялся. Максимыч захохотал, Петровна улыбнулась, вытирая слезы фартуком.
Я нервничал. Уже два раза столкнулся с Шаровым. Предложил ему ребят включить в труд. Я знал: нужно пробудить энергию, чтобы жаром все наполнилось, и тогда может еще что-то получиться. Шаров труд всякий, в том числе и по самообслуживанию, запретил: «Не положено». Он и примеры привел: «Были случаи, когда детей включали в труд, а комиссия приезжала и таких чертей надавала…» И зло улыбался Шаров, и не рассказывал, как однажды он одну маленькую школку сделал несказанно богатой, где научил ребят тапочки шить да веревки вить, а из веревок бредни плести, которые дорогу открыли Шарову в богатства разные — на бредни он и кобылку выменял, и двух телят, и шифер для новой пристройки, и даже оборудование для физкабинета. Обо всем этом не рассказал мне Шаров и глядел на меня насмешливо, когда я вместе со Смолой и Волковым доводами сыпал, почерпнутыми из Фурье да Макаренко: общество неизбежно становится паразитарным, если нет труда, и изобилие никогда не наступит, если ребенок не научится мыть тарелки, строгать, пилить, убирать за собой, экономить каждую копейку, как свою, так и государственную. И что истинные отношения могут наступить только тогда, когда есть труд, когда общая энергия очищает и коллектив и личность…
Шаров отмахивался от меня, говорил, что ему сейчас не до утопий, и мне от этого становилось грустно. И моя окрыленность приглушалась.
А небо все больше мельхиорилось, и хоть светилось оно, а все равно сыпало дождевыми иголками, отчего прозрачная сеточка тонкой рябью висела над Новым Светом, и сырость шла снизу и сверху, и не было конца холодной неустроенности, потому как отогреть душу негде было. За неделю были съедены продукты, и хлеб был съеден, и селедка была съедена, и сахар был съеден, и мясо было съедено, только макароны с крупой еще были, да моченые яблоки, да полбочки с перцем. А проехать за территорию школы было невозможно: с трех сторон река Сушь разлилась, затопила и мосток исторический, а с четвертой стороны одна пахота была: ног не вытащишь из чернозема.
Продукты завозить — это обязанность Каменюки с Сашком. Каменюка соломенную брыль натянул на лысину, кусок клеенки сверху приспособил, чтобы вода стекала. Не выдержал Шаров, и без того злой, заорал на Каменюку:
— Та зними ты цю чертову магараджу!
Что такое магараджа, Шаров не знал и Каменюка не знал. Растерялся Каменюка, стал по сторонам глядеть, магараджу искать — не нашел, не поймет, что же ему такое надо снять.
Рассмеяться бы Шарову, да сил нету, потому что погасло все в природной шаровской душе.