Ноябрь, или Гуменщик
Шрифт:
— Куда это ты, — спросил гуменщик для начала разговора, — в такую собачью погоду?
— На мызу. Дело там у меня.
— Ого! И что же это за дело?
— Э-хе-хе, — рассмеялся Ханс. — Долгая история. Удачный денек у меня нынче выдался. Ну, слушай! Утром вызывает барон к себе меня да амбарщика и спрашивает, почему, мол, в амбаре зерна так мало. Зерна там, ясное дело, всего ничего, я и сам видал, как там, бывало, по десять домовиков орудуют, удивительно, что еще все подчистую не разворовали. Ну, Оскар барону объясняет: мол, это мыши, особенные такие здоровенные мыши, эстонской породы, этой осенью расплодилось их незнамо
— Где ж ты кота раздобыл? — спросил гуменщик.
— У Эллы-знахарки отловил! Их там тьма, — объяснил Ханс. — Нынче и впрямь славный денек — ни за что ни про что полная горсть серебра! Оскар-амбарщик с досады прямиком в корчму направился. А у тебя что новенького?
Гуменщик рассказал про батрака Яна и про то, как тот объелся мыла. Ханс презрительно поморщился.
— Это наша, эстонцев, беда, что дурачья много. Такие только весь народ позорят, — сказал он. — Дурная голова — это последнее дело. Воруй себе на здоровье, да знай меру. Я вот смотрю на этого Оскара-амбарщика — просто диву даюсь его жадности.
Они распрощались, и кубьяс направился в поместье, держа в руках мешок с мяукающим котом.
Недолгий день был уже на исходе, сумерки не заставили себя ждать и окутали все вокруг. Ни звезд, ни даже луны видно не было, только редкие огнехвостые домовики проносились по небосводу с торбами наворованного добра. Порой кто-то взвизгивал и гас — это означало, что хозяин застал вора и трижды ударил левой пяткой о землю, от чего домовик хлопнулся наземь.
Всегда надо быть начеку, иначе растащат все твое добро, только обитатели белеющего в стороне поместья настолько глупы, что не умеют оберегаться от домовиков да несытей, вот их и грабят нещадно. Однако они закупают в Германии новое добро, так что источник этот не иссякает, как никогда не обмелеет Чудское озеро, сколько ни черпай из него воды — хоть ковшом, хоть ведром.
Гуменщик погасил трубку и вернулся в избу. Темный ноябрьский вечер незаметно перетек в ночь.
2 ноября
Навий день (День поминовения усопших)
Погода с утра опять выдалась на редкость мерзкая, в воздухе висела мелкая холодная морось, лужи за ночь затянуло тонким ледком, и ветер гонял ошметки жухлой листвы. Да ведь под навий день завсегда такая погода, подумал Рейн Коростель и натянул овчинный тулуп.
Рейн Коростель давным-давно овдовел. Жену его прибрала чума, когда дочка Лийна была совсем еще кроха. А теперь Лийна уже на выданье, вот оно как быстро время летит! Рейн даже приглядел дочке подходящего жениха и считай что сговорился с ним в корчме, так что на будущей неделе жди сватов. Только прежде следует разобраться с делами навьего дня.
— К вечеру стол в бане накрой, — наставлял он дочку. — Чтоб
— Да какая же это животина! — возразила Лийна. — Мама и дед, и кто там еще... Разве можно так говорить? А вдруг услышат. Как знать, вдруг кто-нибудь уже тут!
— Да нет их еще, где же им засветло-то из могил выбраться? Безносая не даст. И нечего тут церемониться. Негоже мерлым такими цацами быть. Да и чем это не животина, они же больше не люди и человечьих фортелей не выкидывают. Я тебе рассказывал, как тетка моя в детстве пошла с соcедской девочкой поглядеть, что упокойники в бане делают да есть ли у них рога и хвост. Ребятишки, одно слово — выдумщики. Отворили они дверь и что же видят — полно в бане курей, с человека ростом, и знай себе парятся да намываются! Ну, так что — курица не животина?
— Не верю я в эти россказни, — сказала Лийна. Она, как умела, хлопотала в бане, накрыла на стол, расставила угощенье, чтобы покойной матушке было приятно вновь оказаться дома, и отправилась затем по своим делам. Она поспешила к ограде поместья, где в условленном месте поджидала ее барская горничная Луйзе со свернутым платьем под мышкой.
— Сколько тебя ждать, — недовольно заметила та. — Я уж думала домой пойти, да мне это платье без надобности, у меня их полные шкапы!
— Не сердись, надо было ради навьего дня в бане прибраться, — объяснила Лийна, жадно глядя на сверток. Показывай же наконец, разверни!
Луйзе развернула платье. Оно было черное, с белым кружевным воротничком, ужасно старомодное, о чем ни Лийна, ни Луйзе, естественно, понятия не имели. Луйзе утащила его из одежного сундука столетней баронессы, и было это вообще-то старухино смертное платье.
— Ой, красота какая! — воскликнула Лийна. — Боже мой, какое изумительное!
— Ага, ничего, — согласилась Луйзе. — Я, может, и не уступила бы, да только у меня почти такое же есть, даже получше.
Платье, о котором она упомянула, было прежнее смертное платье баронессы. Год назад пропажа обнаружилась, и поскольку платье отыскать так и не удалось, старухе сшили новое — это самое, что Луйзе принесла теперь Лийне.
— И что ты за него хочешь? — спросила Лийна, тут же в кустах примеряя платье.
— Это очень дорогое платье, добротное, — заверила Луйзе. — И считай последнее. Я барынины сундуки да чемоданы сколько раз перерыла, стоящего больше взять нечего, все что было — все уже у меня. Мне баронессу иногда прямо даже жалко, бедненькая, ведь ничего уже не видит и с постели не встает, бывает, прольет на себя кофий, а у меня даже новой сорочки ей нет на смену! Высокого рода, а хуже волостной побирушки живет. Однажды меня такая жалость взяла, собственную ей принесла.
— Твоя... да твоя собственная — она вообще-то ей принадлежит, — заметила Лийна.
— Так-то оно так. Да только мало ли что раньше было! А теперь все в моей комнате! Значит — мое! И пусть только кто-нибудь попробует у меня украсть! Я своего добра никому не отдам!
— Ну, так что ты за это платье хочешь? — повторила Лийна свой вопрос, стоя возле изгороди в баронессином смертном платье и любуясь собой, насколько это было возможно без зеркала. — Не крути, говори прямо — серебряную брошку хочешь. Так ведь?