Ноябрь, или Гуменщик
Шрифт:
Батрак Ян затаился за избой Карела Собачника, шевелил замерзающими пальцами ног в дырявых опорках и дрожал мелкой дрожью на мерзком сыром ветру. Всю ночь он промаялся без сна и в конце концов решил-таки отмочить штуку. Но теперь, когда пришло время действовать, испугался. Ян дрожал словно мышь, которая видит манящий кусочек сыра, но опасается выбежать из норки, потому что боится кошки. Только и в норке плохо: живот подводит от голода, и на голову каплет холодная вода. Вот и не остается мыши ничего другого, как жалобно попискивать.
Возможно, Ян еще долго собирался бы с духом, но хозяин Карел
— Ты чего тут размечтался, дерьмо собачье! — рявкнул Карел. — Марш за работу! И не рассчитывай, что я такого оглоеда, как ты, и на будущий год найму! Такого лентяя у меня еще не бывало! Тебя только собакам скормить! Убирайся!
Ян побрел прочь. Нет, ничего не поделаешь, мысль надо привести в исполнение, как бы страшно это ни казалось. Жизнь становится совершенно невыносимой, хозяин уже грозится скормить его собакам, односельчане бьют, горничная Луйзе откровенно потешается над ним и натравливает на него всякое отребье. Следовало что-то предпринять.
Ян отсиделся в зарослях, пока Карел не отправился в кабак на ежедневную лечебную процедуру, сбегал в дом и снял со стены охотничье ружье хозяина. Потом достал из кармана крохотный белый комочек, облатку, которую стащил в церкви в последнее воскресенье. Размочил комочек во рту, размял в руке, придав ему форму пули, и запихнул в ствол ружья.
До сих пор все было ничего, страшное еще только предстояло. Но отступать было некуда. Ян взял ружье под мышку и направился к церкви.
Возле церкви никого видно не было, только из дома пастора доносилось слабое подвывание. Это ополоумевший Мозель занимался там своими безумными делами. Но его бояться нечего, потому что Отть всегда запирал за собой дверь, когда отправлялся в кабак пьянствовать и продавать вещи старика Мозеля. Раньше вечера пастор из дому не выйдет.
Ян остановился шагах в двадцати от дверей церкви. Наступил самый ужасный момент. Говорили, что стреляющему привидятся кошмарные видения. Яну никогда не хотелось видеть страшное, он, в сущности, был порядочным трусом. Но отчаяние придало ему храбрости. Ян вскинул ружье, мысленно попросил прощения у Бога и всех ангелов и стрельнул в церковную дверь.
В какой-то миг он увидел перед собой Иисуса, такого, каким он изображен на заалтарном образе в церкви. Иисус гневно взглянул на него, что неудивительно, потому что пуля Яна попала ему в грудь и оттуда хлынула алая кровь. В следующий миг видение исчезло. Ян выронил ружье и дрожащими руками вытер вспотевшее от страха лицо. Руки стали кровавыми. Никакого сомнения — это кровь, брызнувшая из Его тела.
Ян обессиленно опустился прямо в лужу и постарался успокоиться. Дело сделано. Теперь надо подождать, когда начнет действовать волшебная сила. И вот он уже ощутил, как откуда-то из самого нутра все выше и выше поднимаются силы, обретенные благодаря выстрелу. Ян глубоко вздохнул, когда они достигли сердца и укрепили его. Теперь он больше никого не боялся, даже чертей, и все было ему теперь нипочем. Выстрел сделал его всесильным, теперь он мог совершить все, что душа пожелает, и ни один смертный,
Сила ударила Яну в голову, он вскочил на ноги и заорал.
Потом принялся действовать.
Первым делом он двинулся в кабак. Карел Собачник сильно удивился, когда его батрак ворвался в помещение, как какой-нибудь бешеный пес. Глаза у Яна были совсем стеклянные. Он ринулся на Карела, сбил его на пол, схватил стул и жахнул им хозяина по голове, только кровь брызнула.
Отть Яичко, который сидел там же, зайцем сиганул за стойку и согнулся в три погибели рядышком с кабатчиком, тоже затаившимся между бочек пива и со страхом наблюдавшим за Яном. Тот остановился посреди кабака. Его переполняла сила и оттого вело из стороны в сторону. Он схватил бутылку водки, одним духом осушил ее и закусил стеклом.
— Пресвятая богородица! — взмолился кабатчик.
— Он стрелял в Иисуса! — зашептал ему на ухо Отть Яичко. — Нынче ведь Андресов день! Если в этот день выстрелить просвирой в церковную дверь, человек звереет. Но такая сила дается ему ненадолго, самое позднее завтра утром он обмякнет, как пустой мешок.
— До тех пор еще дожить надо! — заныл кабатчик. — Ты посмотри, что он вытворяет!
Ян поднял бездыханное тело Карела и стал крутить его, как какой-нибудь куль. Потом отпустил, и тело с размаху врезалось в бревенчатую стену, только грохот раздался.
Затем Ян опорожнил еще две бутылки водки и, сорвав с петель дверь, покинул кабак.
Отть Яичко и кабатчик бросились проверить, жив ли еще Карел. Тот дышал еле-еле, но и то хорошо. Отть влил ему в рот водки, и немного погодя Карел открыл глаза и уставился удивленно на склонившихся над ним собутыльников.
— Убрался этот малахольный? — спросил он.
— Убрался, — кивнул Отть. — Но он нынче еще много чего натворит.
— Главное, чтоб он мне дом не поджег! — простонал Карел. — Мужики, сделайте одолжение, догоните и пристрелите его, пока он мне красного петуха не подпустил!
— С ума сошел, да его сегодня ни одна пуля не возьмет, он завороженный! — ответил Отть. — Отсидимся-ка лучше здесь да пропустим для успокоения стаканчик-другой. Ничего не поделаешь, придется дать ему нынче побуянить, а завтра он будет тише воды.
— Тогда я велю его повесить! — заверил Карел, отирая с лица кровь.
Батрак Ян тем временем шагал по направлению к поместью. Он зашиб ногой насмерть несколько собак, которые, завидев мужика, похожего на лешего, набросились на него, рванул ворота поместья и ворвался в дом. Луйзе бросилась ему навстречу с пыльной метелкой в руках и отхлестала по щекам.
— Чего тебе здесь надо, придурок? — закричала она. — Убирайся вон, болван!
— Ну, Луйзе, давай справим свадьбу! — севшим голосом сказал Ян и разинул рот, будто собрался проглотить девушку. Луйзе вскрикнула и бросилась было бежать, но батрак схватил ее, отволок в комнату прислуги и сорвал с нее одежду. Луйзе пыталась кричать, но Ян зажал ей рот подушкой, опрокинул навзничь, вскочил на нее и полчаса кряду пыхтел и сопел над ней, как громадный кобель. Потом поднялся, подтянул портки и вышел. Полузадушенная Луйзе, в чем мать родила, осталась лежать без памяти, вся в синяках и кровоподтеках.