Нравится всем - выживают единицы
Шрифт:
– А как же июльская освещенность, неумеренная длиннота дня?
– спросил я его, как мне кажется очень каверзно, в очередной раз.
Не меняя положения тела, он ответил:
– Если ты думаешь, что свет, как фактор мог бы помешать моему сумрачному сознанию, то я не знаю, сколько бы мне пришлось потратиться в декабре. "Логично", - подумал я и уточнил:
– То есть от света тебе еще не приходилось отказываться?
– Ну разумеется, - ответил он ровным голосом. Я заелозил на стуле, хлопая себя по карманам в поисках спичек и сигарет, он с одобрительным интересом наблюдал за этим, и вдруг я вспомнил:
– Господи, так ведь и ты можешь курить, - и протянул ему сигарету. Лукин принял ее без какого-либо замешательства, и мы подкурили от одной спички. Он выпрямился и закрыл глаза. В этом было что-то
– Я вынужден постоянно бодрствовать. В его голосе звучала некая невоздержанность и мне даже показалось, что это получилось помимо его воли. Я прислушался к этому еще раз, то есть сориентировался по оставшемуся от звуков и догадался: "Это сигарета вырвала из него такое признание". И мое доверие наполнилось еще и искренним состраданием. Короткая селитрованная "555" быстро прогорела, и Лукин снова плавно ко мне наклонился. И тут я почувствовал усталость, настоящую и неприкрытую и даже если бы и стал его о чем-нибудь спрашивать, то очень и очень неохотно. Посмотрев смущенно по сторонам покрасневшими глазами, я глубоко вздохнул и, хлопнув ладонями по подлокотникам, резко поднялся и, показывая куда я пойду, вышел из комнаты. Он только пару раз скрипнул в своем кресле.
75.
Глубоко сидеть в кресле - все равно, что притворяться обездвиженным. А сдержанный Лукин никогда не притворялся. Он являл собой гармоничное представление о том, как надо быть стулом. То есть в одно время он, конечно же, сидел на всех этих присутственных местах с небрежными ногами и задранными лопатками, то с левой ногой на правой, то с правой на левой словом, его это ничуть не обездвиживало. А его искренним и настоящим желанием было - быть немного слитным, не в смысле слияния со стульями и табуретками, а как раз наоборот - внутреннее единение без каких-либо подставок. В обычном расчлененном состоянии он не мог думать о себе без чувства стыда. Наступил день, когда соитие с мебелью стало фатальной неизбежностью. Вплавление и было лично его инициативой. Кресло обрело индивидуальность, а сдержанный Лукин - руки и ноги.
76.
В забытом 19... году в самый канун Нового года, когда рождественские елки еще не были в ходу, но уже во всю на столбах сияли гирлянды, а чадолюбивые родители мастерили для своих малышей фигурки из картона, я сидел в своей детской комнате в полной темноте и слушал как на лестнице раздаются чьи-то шаги. Может быть, только я один был таким чутким, потому что ни родители, ни соседи этого не замечали. Они продолжали с непонятным мне упорством резать салаты, протирать фужеры и хлопотать у духовки, как будто в этом был смысл праздника. Нет, его смысл в этот постороннем присутствии. Я представлял себе этого человека Дедом Морозом, вернее пытался это сделать, но у меня ничего не получалось. И тогда я прибег к хитрости: в тот момент, когда шаги затихли, я выбежал в прихожую и со всего маху, как стенобитное орудие налетел на дверь. Это чем-то походило на ритуальный танец. Если он Дед Мороз, то не сможет не ответить - "елочка зажгись" и все такое, но ответом была первозданная тишина, нарушаемая гулом лифта. "Кто мог вот так взять и уехать?
– думал я.
– Дед Мороз? Нет, вряд ли. Тогда кто же?" В этот момент на улице послышалась стрельба, это гремели фейерверки, выпущенные сразу с нескольких балконов. На какую-то секунду улицу озарил яркий свет, и редкие прохожие с радостным удивлением посмотрели на небо.
77.
Никого не хочу к себе подпускать. Просто сил нет, как не хочется. А в сущности, я ведь никому и не нужен. Это меня обнадеживает, радует и выводит из состояния депрессии. Пускай они говорят, а я буду помалкивать. Лукин: Я бережно отношусь к жизни и искренне радуюсь, когда кому-нибудь удается распознать это во мне. Лацман: Но это ведь, мой друг, имеет моральные последствия. Лукин: А может я просто хочу пожить по-человечески. Лацман: Ты? Хочешь? Лукин: Да. Лацман: При всем при том, что ты алкоголик, враг семьи, ненадежный партнер, никудышный друг - ты хочешь, чтобы это было понято и принято? Лукин: Ну да. Лацман: Странно, я всегда думал, что такие люди, как ты, не способны на подобные заявления. И ни к чему себя не устремляют,
78.
Изменчивость, которую я ни во что не ставлю. Приходят, рассказывают о себе, уходят. Тебе самому надо уходить. Дверь плотно на себя, два оборота против часовой, и вперед по коридору к лестнице. На лестнице совсем другой вид, совсем другой свет. Общий характер - захламленность. И все это на фоне теряющегося времени. Единственное сентиментальное чувство, которое я испытываю. Можно ходить сколько угодно долго. А жаль, что твое утрачено. Но терпимость безмерна. Забываешь обо всем и не становишься менее уязвимым. Кто я и зачем?
– все больше тебя уязвляет, делает слабым, негодным ни на какие усилия.
79.
Я лежал на полу, подложив ладони себе под голову. И я же подошел к этому месту, мысленно пытаясь перешагнуть. Нет, я даже больше хотел сделать вид, что я хочу перешагнуть. На меня сразу прикрикнули из двух мест, я так же быстро взглянул по очереди в оба места и сам заорал что-то невнятное, уже глядя вперед. На мне были: расстегнутый полушубок и меховая шапка на затылке с завязанными ушами. Поэтому при каждом притоптывании с меня сыпался снег, который местами стал подтаивать. На меня, как на медведя, вышел Марат с пробирками в штативе и обратился ко всем присутствующим со смехом:
– Как вы думаете, почему он здесь орет, если он уже давно лежит совсем в другом месте? Все громко захохотали. Рассмеялся и я. На всякий случай. Действительно, я уже лежал в другом месте.
80.
Лишним было быть таким, какой я есть, неповоротливым в мешковатом костюме, медленно поворачивающим голову, глядящим на отставшего Лацмана выпученными глазами. Лишним было родиться, чтобы до моих лет не ощущать себя вполне... вполне сносным. Я несносен. Мне все время что-то не так. И боюсь себя в себе самом. То есть я знаю, что я страшный неумеха, увалень, не склонный к инициативе человек. Одни только проблески сознания. Мелкие, незначительные, не охватывающие даже малой части того времени, когда я чувствую. Вот с этим у меня все в порядке. С чувством.
– Направо, направо, - крикнул набегающий Лацман, я замешкался. Он недовольно подтолкнул меня, и мы пошли, куда шли.
81.
Я вывернул из груди лацканы, примерил погоны из плотного пластика. И оказался где-то впереди самого себя... Меня назвали "Линкольном" и, подумав, что речь идет об автомобиле, я с удовольствием развернулся и наехал на Лукина, который выставил вперед палец.
– Лукин!
– об?явил я недовольно.
– Вам что, здесь кто-то сказал стоять, грубым пальцем останавливая движение? Лукин оставил палец в исходном положении и после некоторой задержки ответил:
– Мне все равно, где мне стоять. Я лишь надеюсь, что вы не отберете у меня место. Я принял оскорбленный вид и попер в его сторону:
– Лукин! Я бы с удовольствием от этого отказался. Но почти всегда оказывается, что кто-то смотрит на меня с неодобрением, - сказал я.
– Видишь ли, на меня часто обращают внимание, как на какого-нибудь младенца. Но я бы с удовольствием отказался от этого образа. Лукин замялся. А я спустил брюки и показал ему порезы на ляжках, обозначая медленным движением пальца их длину и серьезность. Тут же откуда-то слева затрепетал флаг королевства Лихтенштейн. Я растерялся, отступил на два шага назад и в следующую же минуту попросил у Лукина прощения за мою раскованную дерзость. На что он поспешил ответить гундением. Тут я обнаружил, что подкладка моей куртки выправилась под плотными пуговицами, а низ перестал топорщиться и натянулся еще больше, словно я и не пытался его оправить. Это швы дали свой незаметный прирост, пока мы с Лукиным ни на шаг не продвинулись. Бедный Миша!