Нравы четы Филипп
Шрифт:
– А сколько она весит?
– Двести семь фунтов.
– Да, это вес!
– Сносный, - говорит Филипп.
– Думаю, будет неплоха... Я купил ее у знакомого фермера, который откармливал ее ячменем.
– Только бы завтра была хорошая погода!
– Ветер повернул на север, будет сухо, а если еще ночью подморозит самая погодка резать свинью.
– Все готово?
– Да. Я оставлю дома сынишку, Пьера. Он не пойдет работать на реку и нам поможет,
– Я вам тоже помогу.
– Мы с соседкой будем делать колбасы, - заявляет мадам Филипп.
–
– Свинью-то?
– Да.
– Как солнце взойдет.
– Покойной ночи, - говорю я.
– Идите спать и набирайтесь сил.
– Я рад, что вы приехали, - замечает мне Филипп.
– Я доволен, что буду резать ее при вас.
На другой день в семь часов утра он постучал ко мне в дверь, и я оделся при солнечном свете, который проникал через каминную трубу. Филипп надел чистый передник. Он уверял меня, что нож его режет хорошо. Он расстелил на земле солому. Мадам Филипп и соседка ходили растерянные, а он был серьезен.
Я и Пьер, заложивший руки в карманы, пошли за ними до конюшни. Он вошел один, держа веревку, а нас оставил у дверей. Мы прислушивались.
Я слышал, как Филипп отыскал свинью и заговорил с ней. Свинья ворчала на него, но не проявляла ни удовольствия, ни беспокойства.
Опытный Пьер объяснял мне все, что там происходит.
– Отец, - сказал он, - завязал ей на ноге узел.
Свинья начала сердиться. На этот раз она захрюкала так громко, что собаки во дворе ей ответили. Я понял, что она вырвалась и Филипп не может ее найти.
– Дайте свету, - сказал Филипп.
Я быстро приоткрыл и захлопнул дверь, потому что увидел свиной пятачок. Я сказал Пьеру, чтобы он держал свинью, как надо. Но охота длилась недолго. Филипп загнал свинью в угол конюшни и после короткой схватки укротил ее.
– Открывайте!
– Его крик слышался среди отчаянных воплей животного.
Оба они вышли из конюшни. У свиньи на задней ноге была веревка, которую Филипп держал высоко в руке, и было приятно смотреть на свинью, такую свежую, чистую, будто она только что умылась. Наше присутствие и дневной свет удивили ее. Она бросилась было бежать, остановилась и перестала вопить. Она сделала несколько шагов, ей показалось, что она свободна. Она задыхалась и стала обнюхивать все вокруг. Но Филипп передал веревку Пьеру, схватил свинью за уши, опрокинул ее, визжащую и болтающую ногами, на разбросанную по земле солому. Женщины держали - одна полотенце и нож, другая - таз, чтобы собирать кровь. Пьер схватил ногу и крепко ее держал, а я ходил вокруг них.
Филипп, держа нож в зубах, уперся коленом в свинью и пощупал ее жирную шею.
Пьер перестал смеяться и стал серьезным. Женщины замолчали. Распростертая на земле свинья отбивалась слабее, но визжала она изо всех своих сил и прямо-таки оглушала.
– Давай сюда таз, - сказал Филипп своей жене.
– Пододвиньте лоханку, - обратилась мадам Филипп к соседке.
– Я вылью из таза, когда он будет полон.
– Мне стыдно, - сказал я.
– Один только я ничего не делаю.
– Надо же, чтобы кто-нибудь смотрел, - возразил Филипп.
Он кольнул кончиком ножа
Филипп повернул лезвие. Кровь начала сочиться по капле, но вот через расширившуюся рану она хлынула ровной струей. Она не брызгала, она падала сплошной массой, как красная тесьма; она была обильна, как кровь героя, и приятна для глаз, как сироп от варенья.
Всякий раз, когда Филипп зажимал рану, его жена выливала кровь из таза в лохань, в которой соседка, чтобы кровь не свернулась, водила руками. Она выбрасывала сгустки. Ей было интересно - соседке. От медленных движений ее руки пурпуровая ткань то собиралась в складки, то разглаживалась.
Размеренные крики свиньи утихли. Последние хриплые стенания вытолкнули прочь последнюю кровь. Так бежит по камням ручей. Лезвие прошлось еще раз по вялой, уже бескровной шее. Свинья была пуста, и Филипп заткнул рану пучком свернутой соломы.
– А вы уверены, Филипп, что она мертва?
Похоже было, что она умерла скорее от страха, чем от боли. Кожа под щетиной у нее была по-прежнему розовая. Трудно было поверить, что это мы так ее мучили и что ее кровь относили на кухню женщины. Казалось, вот-вот она расставит ноги, подымется и пойдет твердой походкой, уверенно шагая по прямой впереди нас.
– Случается, - сказал мне Филипп, - некоторые свиньи вскакивают, когда их начнешь палить.
Но ему было не до разговоров; он поднял ухо свиньи, я увидел под ним маленький глаз, помертвевший, без всякого выражения. Значит, можно было палить свинью.
Филипп накрыл ее соломой. Пьер поджег солому, и нас ослепило быстро вспыхнувшее пламя; запах паленой свиной кожи и жженых копыт возбудил во всех радость и аппетит. Мы поддерживали пламя, проводя зажженными пучками соломы по ногам и ушам свиньи.
Пьер поднял одно копыто, которое раскололось от жара, - в углублении его налипло немного белого и нежного мяса.
– Оно как раз впору прожарилось. Попробуйте-ка. Деревенские мальчишки за них дерутся.
– Недурно!
– сказал я.
– Пахнет каштанами.
– Угощайтесь, - сказал Пьер, отодрал и бросил мне остальные копыта.
Но я ответил, что я хоть и лакомка, но не эгоист и что я лучше сберегу их для моих парижских друзей.
IV
Мадам Корнель - примерная хозяйка. Только раз в жизни она угостила своего рабочего.
В тот день было жарко, очень жарко; кажется, впервые в этом году стояла такая жара. Филипп работал тогда у Корнелей.
Мадам Корнель просто так стояла без дела у порога, наблюдая, как Филипп красил зеленой краской плуг. Филипп, в шляпе с узенькими полями, полинялой и давно потерявшей форму, исходил потом, таял, прел на палящем солнце. Кожа у него на лице стала нежно-розовая. Низко склонившись, Филипп, на глазах у хозяйки, растирал краски, как настоящий художник. Мадам Корнель, строгая и к другим и к себе, на этот раз не утерпела.