Нравы Растеряевой улицы
Шрифт:
– Нет, нет, - шептала та.
– Да что вы опасаетесь? будьте покойны. Я не какойнибудь...
– Уж вы этого не говорите. А я вам прямо скажу, я не на это сюда пришла.
– Да помилуйте! Даже на уме не было! Я вот перед богом скажу вам, всей бы душой познакомиться желал.
– Это зачем?
– Как-с зачем?.. Позвольте ваше имя-отчество?
– Раиса Карповна.
– Так, Раиса Карповна, что же, вы тятеньку имеете?
– Нет, ни тятеньки, ни маменьки нету, померли.
– Что же, стало быть, вы
– Н-нет... Я не здешняя...
– Приезжие?
– Епифанская... из Епифани...
– Да-да-да... И что же, теперича вы здесь при месте?
Девица промолчала.
– Или в услужении?
– Н-нет... Я... Да вы заругаетесь!
– Ах! Что это вы? Как же я смею? Неужели ж этакое свинство позволю?
– Я... Господина капитана Бурцева знаете?
– Это которые полком тут стоят?
– Они.
– Ну-с?
– Ну, я при них...
– То есть как же это: по хозяйству?..
– Нет... Я, собственно... Как они проезжали, и видят - я сирота... "Поедем", - говорят... Ну я, конечно...
– Да-да-да... Что ж? дело доброе.
– Вот вы надсмехаетесь!..
– Чем же-с?.. Даже ни-ни.
"Э-э-э!
– подумал Порфирыч, - вот она, птица-то!" - и замолчал.
Тишина в сарае продолжала быть бессонной, и это очень растрогало Порфирыча; он вздохнул и обратился к соседке с каким-то вопросом.
– Ах, оставьте!.. Я и так уж...
– Что такое?..
– Да самая горькая...
– То есть из-за чего же?
– Голубчик! Лежите смирно! Я вас прошу!
– Помилуйте, из-за чего же горькие? Будьте так добры...
Обозначьте!
– Они уезжают: капитан-то...
– Н-ну-с. Что же? И господь с ними...
– Хотели меня замуж выдать, да кто меня возьмет?
– Как кто? Конечно, ежели будет от них помощь...
– Они дают деньгами...
– Много ли?
– Полторы тысячи...
У Порфирыча захватило дух.
– Ка-как?.. Пол-лтар-ры... Вы изволите говорить - полторы?
– Да... Перед венцом деньги.
– Раиса Карповна, - проговорил Порфирыч...
– Верно ли это?
– Это верно.
– Я приду-с... К господину капитану... Приду-с!
– Голубчик! Вы надсмехаетесь?
– Провались я на сем месте... Завтра же приду!..
– Ах, миленький... Обманываете вы... Я какая... Вы не захотите...
– Да я скорей издохну... Деньги перед венцом?
– Да, да... Уж и как же бы хорошо... Не обманете?
– Ах!.. Раиса Карповна! Да что ж я после этого?..
– Голубчик!..
Между тем Кузька, улегшийся на траве за селом, был в большом унынии: ничто не могло расшевелить его настолько, чтобы заставить разделить общие удовольствия; его одолевала полная тоска. Долго лежал он молча. Взошел месяц, над болотом стал туман, заквакали лягушки, и на селе не слышалось уже ни единого человеческого звука.
На сельской улице не было никого; только на одном из крылец сидел хмельной дворник и разговаривал с бабой, стоявшей на улице,
– Арина!
– говорил дворник.
– Что, голубчик?
– Уйди, говорю, отсюда.
– Илья Митрич! За что ж ты меня разлюбил? Господи!
Сирота я горемычная...
– Арина! говорю: уйди! Слышь?..
– Илья Митрич!
– Я говорю, уйд-ди!
Кузька вошел в первые отворенные сени, спросил у хозяина позволения ночевать и лег с глубоким вздохом, надеясь, что, может быть, завтра будет легче на душе.
Но надежды его не сбылись и завтра. Во-первых, он снова был без руководителя, так как Прохор Порфирыч совершенно увлекся ночной соседкой, чему в особенности способствовали полторы тысячи "перед венцом". Второе несчастие Кузьки состояло в том, что утро другого дня не имело даже и того напряженного веселья, каким обладал вчерашний вечер: публика рано начала собираться в город, так как все самое интересное в празднике было уже вчера.
Девицы и кавалеры, встречаясь друг с другом при дневном свете, были даже нелюбезны.
Публика разбредалась. На сердце Кузьки становилось все тяжелей и тяжелей: он не выносил с гулянья ни одного приятного ощущения; рубль семь гривен, которые он пожертвовал себе на увеселения, были целехоньки. "Неужели же, - думалось ему, - с тем и домой воротиться!" Как за последнюю надежду, ухватился он за мысль - снова пойти в кабак.
В кабаке было множество посетителей... Пили, говорили с пьяных глаз что-то совсем непонятное, спорили, жаловались.
Внимание Кузьки было привлечено компаниею подгулявшей молодежи.
– Нет, не выпьешь!
– кричал один.
– Ан врешь!
– Что такое?
– Да вот Федор берется четверть пива выпить на спор.
– Дай, об чем?
– И спорить не хочу...
– Нет, нет, пущай его! Друг, пива!
– Поглядим...
Явилась четверть пива в железной мерке; Федор перекрестился, поднял ее обеими руками и принялся цедить.
Публика следила за ним с особенным вниманием.
– Н-нет!
– произнес неожиданно Федор - и хлопнул четвертью об стол.
– А-а!..
– послышалось со всех сторон.
Охмелевший Федор присел к столу. Глаза его смотрели бессмысленно.
Кузька, в минуту неудачи Федора, вдруг почувствовал в себе сознание чего-то небывалого. Громадные нетронутые силы, давно ждавшие какого-нибудь выхода, зашевелились.
Он видел теперь перед собой такое дело, которое понимал вполне и которое могло прославить его, по крайней мере, в з - ском кабаке. Кузька чувствовал, что теперь ему предстоит сделать первый сознательный и смелый шаг. Он смело подошел к гулякам и проговорил: