Нуба
Шрифт:
— Вот избранный сын темноты! — нараспев заговорил жрец-Рыбак, простирая к носилкам длинную руку.
— Юноша, удостоенный чести быть взятым! — подхватил жрец-Лодочник, делая шаг вперед.
— Дитя, чья душа полнится нами!
— Прекрасный и темный, продолжатель и сеятель!
— Новый ткач паутин!
— Новый жнец теплых душ!
Кланяясь, к паланкину подошли Садовник и жрец Удовольствий, протягивая к Мауру руки, помогли ему сойти наземь.
И сам жрец-Пастух встал навстречу мальчику. Склонил большую голову и,
Мальчик, плавно ступая ногами, обутыми в плетеные сандалии, давил подошвами цветы, что клонились к траве. Жрец вел его, отступив на шаг, смотрел поверх узкого мальчишеского плеча, завернутого в струящийся шелк, и ухмылялся, прочитывая выражения, что сменялись на лице пленника.
И Маур смотрел на своего друга и собеседника, плывущими глазами, полными равнодушного презрения. Наступив на край хитона Матары, поморщился помехе. Поднял лицо.
— Развяжите его. Он ничего не сделает вам. Он слаб.
Голос, что проговаривал слова, был похож на пение флейт, повторяющих один и тот же монотонный рисунок. Нуба всмотрелся в глаза мальчика, как глядят на дальнюю точку, размытую и неясную, силясь разглядеть очертания в дымке, прикрыл веки, не в силах увидеть.
Упал ремень, стягивающий запястья, следом соскользнул тот, что обвивал колени и щиколотки. Опуская плечи, великан согнул колени, сгибаясь над лежащей девушкой, прижал пальцы к шее, слушая, бьется ли кровь в жилке.
— Как он заботлив, — издевательски прошипел Пастух, потешаясь. И жрецы с готовностью захихикали.
— Она еще жива, — возвысил он голос, — можешь убрать свою руку, она дышит и скоро вернется к жизни. Темный Огоро еще не закончил любить ее.
По-прежнему стоя на коленях, Нуба обратился к Мауру:
— Ты позволишь ей умереть?
Мальчик сделал два шага и уселся в кресло Пастуха, откинулся и так же, как тот, положил руки на резные драконьи головы. Жрец-Пастух, отойдя к остальным, прикрыл глаза, чтоб спрятать злой блеск. Нуба, справляясь с головокружением, выпрямился, встал над девушкой, свешивая большие руки. Стражи тут же качнулись к нему, крепче ухватывая рукояти мечей.
— Почему я должен спасать ее? — спросил Маур, удобнее вытягивая ногу и любуясь сандалией, — она не сделала ничего для меня.
— Она умирает.
— Пусть. Все должно переплетаться и соединяться. Если бы я знал, кто она и помнил об оказанных мне услугах, я взвесил бы их и возможно, заплатил бы мера в меру. Но она никто.
— Тогда заплати мне. Я шел за тобой, чтоб спасти. Дай ей жить за мою услугу.
Маур сжал подлокотники, подаваясь вперед. Плывущие глаза раскрылись, зрачки затвердели, как черные точки, проколотые острием ножа.
— Ты? Шел спасти? Это твои слова, лживый годоя! Я должен верить? Где она — твоя услуга мне? Ну?
Протянул руку, украшенную и расписанную, пошевелил тонкими пальцами. Рассмеялся.
— Давай ее мне. Где то, что бы
Губы мальчика искривились. И тут же лицо смялось от злости на собственную слабость.
— Время наставлений иногда течет очень долго, — прошелестел жрец-Рыбак, сочувственно кивая.
— Они… они мучили тебя. Ты был один и они…
— Замолчи! — голос Маура сорвался, кликнув. Черное лицо посерело. Сжимая резное дерево, он оглянулся на жрецов. Те смотрели на него с заботливым восхищением, в ответ на взгляд прижали руки к груди в знаке уважения и подчинения. Мальчик резко кивнул. И, успокоенный, снова обратился к Нубе.
— Они… жрецы наставляли меня. Каждый, как мог, передавал мне свои знания и умения. Это было… да. Но зато потом я получил это все! Я могу это видеть. И трогать руками! Иди сюда! — крикнул он одной из девушек, и та подбежала, пала на колени, запрокидывая голову. Маур схватил тугие косички, наворачивая на кисть, дернул голову девушки к своим коленям. Снова крикнул Нубе, не глядя, как на глазах у той копятся слезы боли:
— Видишь? Она моя! Шестеро дали мне все! А что дал мне ты, кроме лживых слов и пустых разговоров?
— Я не успел. Я шел за тобой и не успел. Прости.
— Нет. Прощать значит проявлять слабость. Я получил столько, сколько ты никогда не получишь от жизни, пришлый. И получу еще больше!
Оттолкнув девушку, он встал. Высоко поднимая голову, поворачивался, высокомерно оглядывая жрецов, пленника над умирающей Матарой, тонкие рощицы, полные птиц, и пригорки, обвитые сверканием воды.
— Я — избранный сын темноты! Той, что больше и выше, чем черная птица Гоиро! Ты остался внизу, червяк. А я стану хозяином такого же мира, как этот! Мне будет власть. Женщины. Я смогу приказывать. Много еды, много мелких людей подо мной. И я пошлю стражей за папой Карумой, чтоб отдать его темным эгам. Ты знаешь, червяк, как темные эги вползают внутрь человека, чтоб наполнить его ядовитой слюной? Кожа ползет, будто она гнилой бурдюк, и рвется, выпуская сытых детей нижнего мира! А человек, принявший эгов, все еще жив… Вот что ждет моих врагов. Я прикажу и…
— Ты не избранный, ты только игрушка, — говорить было тяжело, слова бугрились в глотке, застревали комками земли, такими же, как вся она под ногами, и толку от них, казалось, никак не больше. Нуба стоял, покачиваясь, измотанный зовом и побоями, пытался сжать кулаки, но пальцы вяло разгибались сами. Бедный мальчишка… сколько же дней он провел под изощренными пытками, во время которых палачи вдалбливали ему свои тупые нехитрые истины. Как сильно должно быть мучили его тело и душу, чтобы после, когда все прекратилось и вместо мучений пришло время таких же нехитрых подарков, он так искривился внутри себя. Разве сейчас словами можно переменить хоть что-то? И Нуба попросил снова, уже не надеясь на то, что Маур услышит.