Нубук
Шрифт:
Но постепенно о несбывшемся подзабылось, досада слегка притупилась. После армии грянул переезд, наступила деревенская жизнь; связки книг по истории лежали нераспечатанными вот уже без малого пять лет, и лишь изредка, когда взгляд попадал на какой-нибудь корешок с надписью «История Средних веков. Том 2» или «Очерки истории государственных учреждений дореволюционной России», в груди что-то сжималось и кололо и мерещился никогда не виденный университет, слышался никогда не слышанный голос профессора… Но только что толку — слов не разобрать, здание университета расплывчато и бесцветно, а сорняки на грядках близки и реальны, и я бежал в огород,
И вот он, Новосибирск, — за стеной вагона…
— Вы куда, молодой человек? — удивилась проводница, преграждая мне путь в тамбур.
— Покурить.
— Хм, проснулись! Через две минуты отправление… Почти час стояли, нет, надо обязательно в последний момент…
— Ясно. — Я пошел обратно.
Поезд тронулся, и мои соседи незамедлительно расстелили на столе газету, достали из портфелей пакетики с беляшами, копчеными окорочками, выставили поллитровку «Земской», четыре бутылки пива «Сибирская корона», пластмассовые стаканчики.
Густобровый набулькал в стаканчики водки, сладостно выдохнул:
— Ну, поехали! Давай, Борис Михайлович!
— Можно? — усмехнулся тот, мягко чокнулся с попутчиком.
Выпили, глотнули вдогон водке пивка, взялись за беляши.
— Так чем же ты мне возражать-то хотел? — пожевав, спросил густобровый. Чем тебе моя позиция не глянется?
Лысоватый, будто услышав команду, утер платком жирные губы, торопясь, воспламеняясь волнением, начал:
— Вот смотрите, Юрий Сергеич, вы, как я понял, за либерализм этот, за…
— Но — с оговорками! — тут же перебил его густобровый. — С оговорками!
— Угу, с оговорками, но все-таки… А ведь это же сказка — либерализм ваш. Для Швейцарии какой-нибудь он, может, хорош. Швейцарию, ее пальцем закрыть — и нету. А у нас по-серьезному… У нас — только державность! Можно даже сказать — тирания. Ведь мы, Юрий Сергеич, имперское государство!..
Я лежал на полке, глядел то в доступную мне щель окна, на широкие, светлые улицы Новосибирска, то вниз, на разговаривающих мужиков, то на забившуюся в угол челночницу, которая читала увлеченно книжку Синди Гамильтон «Проблеск надежды»…
Слушать соседей не было никакой охоты, их разговор точь-в-точь походил на споры, что возникали почти каждый раз, когда я ехал в автобусе в город или из города… Интересно, кто они? В костюмах, купленных лет тридцать назад, при галстуках, лица и фигуры работяг. Язык начитанных плебеев. Раньше, по книгам, по фильмам, я видел такими прорабов, каких-нибудь начальников участков, снабженцев или экспедиторов. А теперь, в девяносто седьмом году?.. Неужели остались такие должности и такие люди, просто о них не пишут больше книг, не снимают фильмов? А они, оказывается, сохранились, они ездят в свои командировки, совещаются в каком-нибудь главке, пытаются выполнять план, получают выговоры или поощрения, а на досуге ведут «умные» разговоры, размышляют, какой тип правителя для нашей страны предпочтительней.
Густобровый сошел в Барабинске, лысоватый — через полтора часа, вместе с челночницей, на которую они в пылу спора так и не обратили внимания, в Чанах. Появились новые пассажиры, с новыми сумками, книгами и журналами, новыми проблемами, разговорами, а я все ехал, изнывая от скуки на своей верхней полке. По полчаса готовился спуститься и поесть; изредка выходил в тамбур курить. От безделья ныли привыкшие к работе мышцы, спать почти не получалось.
И все же конец трехсуточному заточению
Я вышел, подрыгал затекшими ногами, через силу выкурил десятую за утро сигарету. Спросил у проводницы, когда будем в Москве.
— На двери купе проводников расписание, — сердито буркнула она, но тут же отчего-то подобрела, ответила вгладь: — Через пять часов приедем, бог даст.
— Спасибо.
Подсчитал, сколько придется ждать поезд на Питер. Он отправляется в двадцать один пятьдесят. Значит, шесть с лишним часов… Где провести это время? Не было бы сумок, прогулялся бы по столице — никогда не видел ее, кроме площади трех вокзалов и станции метро «Комсомольская». (Возвращаясь из армии, как раз через Москву, сидел в метро на скамейке, боясь вокзальных залов ожидания.) Но ведь есть камеры хранения, в прошлые времена, помнится, бросил в щель пятнадцать копеек — и гуляй без проблем налегке хоть двое суток. А сейчас, интересно, какие монетки надо бросать?..
— Заходим, заходим в вагон! — вдруг встревоженной наседкой стала сзывать нас проводница. — Стоянка сокращена!
И снова бег поезда, захлебывающийся перестук колес, мелькание станций, толпы людей на платформах в ожидании электрички.
В вагоне оживление. Сдают белье, роются в сумках, переодеваются в уличную одежду. Я тоже сдал простыни, выбросил банку с остатками прокисшей вареной картошки, жирные пакетики из-под сала, курятины; переоделся в туалете, побрился. Постоял в тамбуре, выискивая взглядом столбики с указателями, сколько еще осталось до Москвы километров. «48», через минуту — «47», «46»… Четыре с лишним тысячи километров позади, и вот — сущая ерунда.
— Подъезжаем? — бодро, будто товарищ по интересному, но опасному приключению, что вот благополучно заканчивается, спросил вошедший в тамбур сухощавый мужичок с пачкой «Явы» в руке.
— Да, кажется, — кивнул я и тут же уточнил: — Но мне еще до Питера.
— У-у, я тоже дальше, в Днепропетровск. Решил родителей повидать. — Он закурил. — Два года не выбирался, не получалось.
Я снова кивнул, а мужичок, видимо приняв мое кивание за готовность поговорить, продолжил:
— Тут всё грозятся визовой режим вводить, загранпаспорта… Какие загранпаспорта с Донбассом? Я там до двадцати семи лет прожил, потом на Север рванул, бурильщик я… Вот пенсия скоро, думаю, чего делать. То ли к родителям возвращаться, дом там родовой наш, то ли уж в Юганске… А ты чего в Ле… он кашлянул и поправился: — в Питер-то? На учебу?
— Нет, работать.
— У-у… Петербург, говорят, город красивый… не довелось, жалко, побывать…
— Еще побываете, — улыбнулся я и сам почувствовал, что улыбка получилась снисходительно-ободряющей.
Часть вторая
— Почему заранее не сообщил?
Мы ехали в Володькином сто двадцать четвертом «мерседесе»-купе (как он мне сразу же представил машину); на заднем сиденье равноправными пассажирами сумки с моим добром, за широкими черноватыми стеклами машины плавно сменялись строгие, одноцветные здания Большого проспекта.