Нулевой километр
Шрифт:
– И пускай, сегодня можно.
И это “сегодня”, произнесенное надломленным голосом, окончательно выбивает почву из-под моих ног. Не позволяю ей больше осыпать поцелуями мое плечо, отвожу ее ладонь от своего паха и бросаю на спину, без промедления избавляя от крохотных пижамных шорт. Даже взгляд вниз не опускаю, ведь никакого интереса белье, что я стягиваю с упругих женских бедер, во мне не вызывает. Места для подобных фантазий в голове нет, оно уже давно занято другими. Теми, где она должна быть обнажена и неспособна связно мыслить. Развожу в сторону ее колени и тут же вхожу на полную, принимая как
Было ли так с другими? Чтобы обезуметь от женских стонов, чтобы глаз не сводить с раскрасневшегося лица и шелка разметавшихся шоколадных кудрей по подушке? И выдыхать резко, с хрипом, сквозь зубы, когда темные ресницы подрагивают и уже через мгновение светло-карие глаза берут меня в плен, из которого больше не хочется бежать?
Вряд ли. И не будет больше, потому что есть только “до нее”, а после лишь “с ней”, и никак иначе.
Глава 40
Словно в прошлое вернулась… Перемотала пленку и вновь погрузилась в тот день, что разделил мою жизнь на до и после. Неторопливо складываю пожитки в небольшой чемодан и в сотый раз прохожусь по комнате взглядом, проверяя, не забыла ли чего-то важного. Только зачем? И так знаю, что ничего дорого сердцу в ней нет, разве что несколько старых семейных снимков, да и те давно выгорели на солнце…
– Я подарок тебе принесла, – дергаюсь от неожиданности и отвечаю слабой улыбкой Ленке, что прикрывает за собой дверь и размашистым шагом следует к дивану. – Держи.
– Что это? – верчу в руках мятый белый конверт и не тороплюсь заглядывать внутрь. Знаю, что это не сибирская язва, и засушенный рыжий прусак вряд ли вывалится на ладонь, но какая-то часть меня до сих пор не приняла мысль, что ребята уже повзрослели. Даже Ярик сегодня на редкость мил и не грызет яблоки, подкапливая снаряды, которыми пару лет назад с превеликим удовольствием расстрелял бы мою спину.
– Рисунок.
– Не знала, что ты увлекаешься живописью…
– Только учусь. И Айгуль со мной вместе. Пока выходит не очень, но я в библиотеку хожу, специальную литературу читаю, – вот что мне в ней нравится, так это отсутствие смущения в разговорах о собственных достижениях. Приподнимает горделиво подбородок и наверняка на автомате прикладывает указательный палец к переносице – новые очки не спадают, а руки до сих пор помнят этот ритуал.
– Максим у меня не очень получился. А вот ты ничего, – поспорила бы, но не буду. Если она видит меня такой – тощей, с отвисшими буферами и губами, как у утки, ее право. Даже не обижаюсь. Скорее, напротив, готова расцеловать за эти каракули, на которые девчонка убила не один час.
– Жора сказал, что мама должна минут через десять приехать. Как она сама по хозяйству справляться будет?
– А вы на что? – отправляю наш с Бирюковым портрет на самое дно полупустого чемодана и сажусь рядом с сестрой, от нечего делать поправляя воротничок ее пожелтевшей блузки. Нужно было об одежде для дома тоже подумать, а то ходят
– И потом, вам медсестра помогать будет. На уборку не согласилась, но суп сварит.
– Вкусный? – смотрит внимательно, поджав губы, а я вместо ответа порывисто привлекаю ребенка к себе. Не могу сопротивляться…
– Вкусный, Лен. Какой попросишь! – по спине глажу и прикусываю щеку, чтобы переключиться с душевной боли на боль физическую. Уже чувствую металлический привкус на языке, а ничего не происходит: до сих пор выворачивает меня наизнанку, кости ломает и крик подступает к горлу. Я ведь ее люблю! Столько лет не задумывалась, чем она занимается, а за две недели рядом прикипела, так прочно приросла к этому месту, что просто не понимаю, как теперь смогу их оставить! Как позволю Голубеву вновь запугать только на днях разговорившуюся сестру, как допущу его ругань и бесконечные подзатыльники? Как оставлю с матерью, неспособной даже о себе позаботиться?
Стираю слезу со щеки прежде, чем отстраняюсь от Лены, и, шумно выдохнув, тянусь к сумочке, ведь момент сейчас, как никогда, подходящий. Достаю свой iPhone и заношу номер Тихомирова в черный в список. А вместе с ним и все остальные, впервые радуясь, что веду такой образ жизни – похвастаться огромным списком контактов не могу.
– Держи, – и про зарядку не забываю, аккуратно сматывая ее в баранку. – Завтра себе новый куплю и позвоню. Номер запишешь…
– Зачем?
– Затем, Лен, – умная, а так туго соображает. – У нас с Соколовой финиш. Неизвестно, заговорим ли когда-то.
Произношу и с удивлением отмечаю, что сейчас меня это даже не трогает.
– Нашим не показывай, и от Жоры прячь, а то в ломбард заложит. И если что-нибудь случиться, сразу звони.
– Если он маму опять побьет?
– Да, и не только… Просто звони, если захочешь, конечно. И если вдруг что-то будет нужно – учебники там, или новые ботинки. Неважно кому, даже Рыжему.
Ведь, правда, без разницы. Я, кажется, и из-за него расплакаться готова! Что они со мной, вообще, сделали? И когда, если я даже и не заметила, как вся эта толпа пробралась в душу? Боже, может, прав Бирюков? Может, я и справлюсь? Квартиру сниму, работу найду? Бред какой…
– А если маме что нужно будет…
– А у нее руки и ноги есть. Заработает, – отсекаю, морщась от осознания, что все эти фантазии нереальны. Какой бы ни была Лида, они ее любят. По-своему, и если и не показывают обид и переживаний, то это вовсе не значит, что им мать не нужна. – Пошли. Мне еще с детьми попрощаться надо.
Поднимаюсь, но только сейчас вспоминаю, что кое-что не сделала:
– Вот, – прячу пару рыжих купюр в кармане ее брюк, и только теперь могу приступать к последнему шагу.
Застегиваю молнию на своем саквояже, поправляю покрывало на чужом диване, закрываю открытые ящики шкафов и напоследок распахиваю выстиранные накануне занавески. Это конец. И отчет его начался с мелодии звонка в дверь, которую кто-то уже торопливо открывает.
– Юль, зачем деньги мне?
– Затем, что ты здесь самая взрослая. И ответственная. Так что не спускай все на энциклопедии. Еще неизвестно, когда Лида на работу выйти сможет, – произношу шепотом и юркаю в прихожую, едва не врезавшись в молчаливого Максима.