Нутро любого человека
Шрифт:
К моим портным, на последнюю примерку: один черный, в тонкую полоску; один серый, летний, из легкой фланели, и мой стандартный — темно-синий, двубортный. Похоже, с 1944-го я добавил к окружности талии целых пять дюймов. „Это все сэндвичи с гамбургерами, сэр“, — сказал Берн.
Джексон Поллок угробил себя и девушку, разбив на Лонг-Айленд машину. Печально, однако мир искусства настоящего удивления не испытывает: все сходятся на том, что он так или этак покончил бы с собой, и очень скоро. Бен позвонил из Парижа и велел покупать любых Поллоков, какие подвернутся. Но это же хлам, сказал я. Как художник он был безнадежен, и знал это — отсюда и тяга к смерти. Какая разница? — сказал Бен, покупай и все. И он прав: цены уже полезли в гору. Я ухватил две пугающих картины, из последних: за три и две с половиной тысячи долларов. Герман Келлер говорит, что знает одного человека,
Сегодня столкнулся на Мэдисон-авеню с Морисом Липингом. Он выходил из отеля, краснолицый, нетвердо держащийся на ногах — слишком много коктейлей. Времени было 4:00 пополудни. Я вежливо улыбнулся, приветственно кивнул и хотел пройти мимо, однако он ухватил меня за рукав. Обозвал меня „ petite connard [182] “ и „проклятым пролазой“, который постарался втереться между ним и его отцом. Если что и способно встать между отцом и сыном, ответил я, так это тот факт, что сын украл у отца 30 000 долларов. Он замахнулся, чтобы ударить меня, но промазал. Я оттолкнул его. Мне пятьдесят лет, я больше не дерусь на улицах Нью-Йорка с молодыми людьми. „Я тебя еще достану, хер гребанный!“ — орал он. „Да-да-да“, — ответил я пошел дальше. Несколько нью-йоркцев остановились на секунду, поулыбались: ничего особенного, просто перебранка двух чокнутых иностранцев.
182
Мелкий мудак ( франц.) — Прим. пер.
1957
Мистик-Хаус. Вошел сегодня в спальню девочек, а там стоит Арлен, голая. Маленькие, острые грудки, пушистая штриховка лобковых волос. Извини! — легко сказал я и, повернувшись, вышел. Конечно, ей уже четырнадцать, но я все еще думаю о них обеих, как о малышках, какими они были, когда мы только познакомились. В порядке предосторожности, рассказал о происшедшем Аланне — просто на случай, если Арлена сделает это сама. „Боже, как она выросла“, — заметил я (что-то в этом роде, совершенно безобидное). „Ты только не превращай это в привычку“, — сказала Аланна. Я ответил, что мне не нравится ни ее тон, ни смысл сказанного. Ну так иди и вставь сам себе. Да уж лучше себе, чем тебе, сказал я, — хотя, вообще-то, предпочел бы последнее. И мы разругались — непристойно, злобно, — поливая друг друга самыми обидными словами, какие могли подыскать. Что происходит? На какой-то жуткий миг мне подумалось, что она прознала о Глории, хотя это, конечно, немыслимо. Гейл почувствовала, что между нами установились натянутые отношения. „Почему вы с мамой все время ссоритесь?“. „О, мы просто стареем и становимся вспыльчивыми“, — сказал я. Со времени вторжения в ее комнату, Арлен избегает моего взгляда.
Вчера — занятная встреча с Джанет [Фелзер]. По делу, не для удовольствия, сказала она, однако встречаться в моем или ее офисе не пожелала. Ладно, ответил я, как насчет ступенек музея „Метрополитен“? Нет-нет, сказала она, слишком людно. В итоге мы сошлись на книжном магазине, Лексингтон-авеню.
Джанет спросила: знаю ли я Каспара Альберти? Да, ответил я, наш клиент — он купил у меня маленького Вийара. Он обанкротился, сказала Джанет. Откуда ты знаешь? Просто знаю: он собирается спустить с аукциона всю свою коллекцию. Откуда ты знаешь? — повторил я. Птичка начирикала, ответила она, — Каспар приглашал к себе оценщика. Деньги нужны ему быстро, знающим тоном продолжала Джанет, а затем жеманно прибавила: ты сможешь найти 100 000 долларов? Для чего? Понимаешь, если сможешь ты, и смогу я, и сможет еще один мой знакомый, то нам удастся купить коллекцию Альберти за 300 000 долларов. И что мы с ней станем делать? Попридержим с годочек, а после продадим и поделим выручку поровну. Деньги удвоятся — гарантирую.
Я позвонил Бену в Париж и он тут же, телеграфом, перевел мне деньги. Я испытываю удивление и смутный стыд: мне почему-то кажется, что я опустился до уровня Мориса Липинга — попал в мир закулисных сделок, где процветает всякое жулье.
Обычно я встаю в 7:00 — последнее время сплю плоховато, — душ, одевание, потом иду завтракать. У Ширли, горничной, все уже готово и для меня, и для девочек. Съедаю омлет на тостах. Приходят девочки, едят свою кашу, выпивают, грызя печенье, молочные коктейли. Я наливаю себе кофе, выкуриваю первую за день сигарету.
Появляюсь я в ней неизменно первым. Отпираю дверь, включаю свет, подбираю почту и усаживаюсь у себя в кабинете с биноклем, ожидая, когда появится девушка. С тыльной стороны нашего здания открывается хороший вид на тыльную сторону многоквартирного дома на Пятой авеню. Девушка, живущая на четвертом этаже, обыкновенно встает между 9:30 и 10:00 и сразу раздергивает шторы. Она, должно быть, думает, что никто из людей, расположенных по прямой от нее, за нею не наблюдает, однако она забыла о тех из нас, кто способен заглянуть в ее комнату сбоку.
Это подглядывание привело к разработке концепции, названной мной „Везение соглядатая“. Я могу сидеть, наставив бинокль на два ее окна, и тут вдруг начинает звонить телефон, а она как раз сбрасывает ночную сорочку. А ко времени, когда я, завершив разговор, снова хватаюсь за бинокль, она уже в лифчике. Такие упущенные возможности одно время страшно злили меня, однако теперь я нахожу утешение в моей концепции. „Везение соглядатая“ говорит, что удача так или этак, а улыбнется мне.
Скажем, в прошлую пятницу появился ранний клиент, и я подумал, что сегодня мне понаблюдать за представлением не удастся. Однако я все же заскочил на секунду к себе в кабинет — и пожалуйста, вот она, стоит в окне, голая, перед стенным шкафом и размышляет, что бы такое надеть. Ныне я вполне примирился с ролью, которую играет во всем этом случай. Прихожу по утрам, проверяю, глядя в бинокль, что у нее там со шторами, и если за минуту-другую ничего интересного не происходит, приступаю к дневным делам. Думаю, за те два с небольшим года, что я ее знаю, мне удавалось раз или два в месяц, хорошо разглядеть ее тело.
Она не красавица, эта девушка: чуть полновата, жесткие, вьющиеся штопором волосы, выступающий подбородок и слабый рот. Я однажды столкнулся с ней в деликатесной на Мэдисон-авеню, и чуть не сказал: „Привет“. Странно было стоять за ней в очереди к кассе, зная ее, как знаю я, каждый день наблюдающий, как она выбирает в гардеробе одежду. Мне хотелось сказать: „Я предпочитаю красные лифчики“. Я заметил, что она купила сигареты с ментолом. Я знаю, когда она уезжает отдыхать, когда возвращается. На какой-то странный манер, она — „моя девушка“. Отношения у нас целиком и полностью односторонние, однако так я ее про себя и называю, когда берусь за бинокль: „Интересно, увижу ли я нынче мою девушку?“. Ни имени ее, ни чего-либо другого, к ней относящегося, я знать не хочу.
Рассказал о девушке моему психиатру, доктору Джону Фрэнсису Берну. „Она возбуждает вас? — спросил он обычным своим ровным тоном. — Вы потом мастурбируете?“. Я сказал нет, что было правдой, и попытался объяснить характер возбуждения, которого я достигаю моим случайным оппортунистическим соглядатайством. В конце концов, сказал я Берну, я же не шастаю по улицам, шпионя за женщинами. Я сижу у себя в кабинете, девушка напротив раздергивает шторы и голая разгуливает по своей комнате. Да, но бинокль вы все-таки купили, сказал Берн. Из любознательности, пояснил я, мне интересны подробности. Что меня привлекает в данном ритуале, так это беспристрастность и интимность, которые порождают во мне скорее трепет предвкушения, нежели что-то более явственно сексуальное — это как с Дега или Боннаром, постарался объяснить я: знаете, „Женщина, сушащая волосы“ или „Марта в ванне“. Берн обдумал сказанное мною: „Да, — произнес он. — Я понимаю, о чем вы“.
Доктора Берна порекомендовал мне еще Адам Аутридж, однако обратился я к нему лишь в этом году, недавно, — по причине скорее скуки, чем невроза. Между мной и Аланной не все было ладно, и я ощутил вдруг потребность с кем-то поговорить.
Берну за шестьдесят, это сардонический, уставший от жизни человек. Острый ум, хорошо информирован. Он высок и с достоинством носит свой избыточный вес. Я спросил у него, знает ли он, что его имя совпадает с именем человека, ставшего прообразом „Крэнли“ в романах Джойса — Дж. Ф. Берна. Мне это известно, ответил Берн, и что с того? Совпадение не столь уж и замечательное. Это верно, ответил я, но лишь до определенной степени — мой лондонский портной, к примеру, тоже носит фамилию Берн. Однако еще и два одинаковых имени — вот этодействительно совпадение. На Берна сказанное впечатления не произвело: возьмите себя, сказал он, у вас редкая фамилия, однако такую же носил человек, сопровождавший Босуэлла в его Большом путешествии. Это внушает вам мысль, что вы отличаетесь от других? Что вы чем-то лучше их? Однако есть еще один поворот, ответил я, — я знаком с Джойсом, читал его книги, читал воспоминания Дж. Ф. Берна о нем, а теперь вы становитесь моим психиатром. Вы не думаете, что тут уже некоторый перебор по части удачных совпадений? Я не думаю, что углубляясь в эту тему, мы чего-либо достигнем, сказал Берн. Расскажите мне лучше о девушке: фигура у нее аппетитная?