Нутро любого человека
Шрифт:
– Это просто позор, – понукал его я. – Она удивительно милая женщина. И очень расстроена.
– Еще бы, – сказал Люсьен. – Но только было ли у нее разрешение?
– Разрешение на что?
– Прежде всего, на сооружение такого мемориала.
– Это ее владение, она может делать в нем все, что хочет. Ей не требуется разрешения, чтобы почтить память отца.
Люсьен взглянул на меня в упор:
– По моему опыту, если ты оказался в чужих краях, всегда лучше спрашивать разрешения.
Потом он улыбнулся, показав свои красивые серебряные зубы, и пригласил меня к обеду.
Зимы по своему очаровательны здесь, почти как лето. Поутру я первым делом иду к очагу и развожу новый огонь
Зима выявляет мощное, сложное, мускулистое строение древнего дуба. Как будто старик сбрасывает с себя пошитый на Савил-Роу костюм, – оставаясь не менее внушительным в зрелой своей наготе.
На прошлой неделе Габриэль установила новую доску – чеканного металла – врезала ее в стену, а нынче утром доска оказалась вновь обезображенной кислотой и дегтем. Когда я приехал к ней, Габриэль безудержно плакала, и я вызвался поговорить от ее имени с мэром. Она была очень благодарна, так что я условился с Янником Лефрер-Бруно о встрече в ближайшую среду.
Я сознаю, что, хоть эти два происшествия меня непосредственно не затрагивают, я оскорблен ими не меньше, чем Габриэль. Знаю, никакая община не совершенна, однако нападения на мемориал Габриэль, приоткрывают новую сторону Сент-Сабин, сильно меня расстраивающую. Ясно, что жители деревни владеют какой-то мрачной, постыдной тайной, которая была раскрыта в 1944-м не без участия Бенуа Верделя – за чем, возможно, последовала некая кара, – и столь же ясно, что ярое негодование против него продолжает сохраняться до сей поры. Я чувствую, что вот-вот обращусь против друзей, против моей семьи: не хочется выяснять, что тут творится, но, похоже, выбора у меня нет.
Разговор с Янником Лефрер-Бруно получился не из приятных. Он предложил мне выпить, я отказался – хотел, чтобы все выглядело формально, официально. Я спросил, имеет ли он какое-либо представление о том, кто повредил мемориальную доску мадам Дюпети; он ответил, что никакого – быть может, вандалы? Я сказал, что не верю ему, что не сомневаюсь – практически каждый в деревне знает, чьих это рук дело, но все покрывают виновного. Я произнес слово «коллаборационист», и он устало покачал головой.
Я Л-Б: Вы позволите дать вам совет, месье Маунтстюарт?
Я: Помешать вам я не могу.
Я Л-Б: Оставьте все это. Вас оно не касается. Вас здесь любят. Пожалуйста, не ввязывайтесь больше ни во что. Все уладится само собой.
Я: Как типично. Однако вы не правы: человек должен брать на себя ответственность за происходящее в жизни. Просто поворачиваться ко всему спиной бесполезно.
Он еще раз попросил меня оставить все как есть – с негромкой страстностью, лишь усилившей мои подозрения. Я напомнил ему о моей профессии и заявил – признаюсь, не без некоторой хвастливости, – что это как раз такая история, какую писатель может легко сделать всеобщим достоянием, еще и приукрасив.
Янника Лефрер-Бруно такой поворот разговора, похоже, искренне огорчил и задел, он опять попросил меня отступиться – нет никакой нужды сообщать что-либо прессе, подобный шаг был бы совершенно несоразмерным случившемуся. И я увидел в его поведении все мелкие, постыдные компромиссы политической жизни, какой бы ни была она скромной и ограниченной. За
Покинув mairie и шагая по деревне домой, я чувствовал, что все глаза устремлены на меня, как если б я жил на Сицилии, и имел дело с некой мрачной историей убийств, совершенных мафией, и их сокрытия, с бессмертным обетом omert`a[247]. Впервые с тех пор, как попал сюда, подумываю о том, чтобы уехать.
Сверкающие, восхитительные закаты, расчерченные совершенными горизонталями инверсионных следов высотных реактивных самолетов.
Мы с Габриэль разработали план. Доска будет очищена, восстановлена и со всевозможной помпезностью возвращена на место. Затем, после того, как она вернется на стену, я стану прятаться в рощице напротив ворот и следить за проходящими мимо людьми. Габриэль протестует, – и я понимаю, что она думает: вы слишком стары для этого, – но не желаю ничего слушать. С полуночи до 2 утра, этого будет достаточно. Я уверен, что мы поймаем виновных – однако, что потом?
Сегодня после полудня отыскал за плотным кустом ежевики идеальное место, с которого открывается хороший вид на ворота, стоящие ярдах в тридцати от него, за дорогой. Уложил там пластиковую плащ-палатку и спрятал под упавшим деревом полбутылки бренди. Темнеет в это время года в 9.30, в 10[248], минимальная температура, по прогнозу, 8-9 градусов. Надо будет потеплее одеться.
Первая ночь – сообщить нечего. В общем и целом, лес навевает после полуночи какое-то волшебное ощущение. Ночь стояла холодная, но я время от времени согревался глотками обжигающего коньяка. Усталости не испытывал: адреналин поддерживал во мне состояние бодрствования и настороженности. В качестве рудиментарного оружия я прихватил с собой кочергу из моего очага – не то чтобы я собирался воспользоваться ею, но все же, с ней я чувствовал себя увереннее. Рощи полны движения – шорохов, хруста – несколько мгновений я питал уверенность, что некто подбирается ко мне сзади. Я ощущал присутствие крупного тела, раздвигавшего ветви, продиравшегося через подлесок, однако в конце концов, сообразил, что это, должно быть, олень. Между полуночью и двумя я насчитал семь машин и два мотоцикла; в последние полчаса все было совсем тихо. Каждый раз, увидев, как фары автомобиля освещают деревья, я чувствовал, что старое сердце мое подпрыгивает от волнения. Помню, когда я чувствовал себя точно так же: во время моего ночного прыжка в Швейцарию, в 44-м – за несколько месяцев до того, как Бенуа Вердель освободил Сент-Сабин.
При возвращении домой Ходж и Боузер поджидали меня в прихожей, – взволнованные и раздраженные моим необычным поведением. Ходж так разобиделась, что не позволила себя погладить.
Позвонил, чтобы отчитаться, Габриэль. Та снова стала просить меня забыть обо всем: Логан, пожалуйста, пусть делают, что хотят – я просто буду заменять доску, в конце концов, им эта игра надоест. Я сказал, что все же подежурю ближайшие несколько ночей. Думаю, чувство нанесенного мне оскорбления усугубляется моей привязанностью к этим местам, ставшим для меня домом, – не могу поверить, что раковая опухоль злобы и мстительности может вот так испортить нашу общину – терпимую, щедрую и долготерпеливую настолько, что лучшего и желать не приходится. Мне необходимо узнать, кто в Сент-Сабин до того стыдится прошлого, что это толкает его (или ее?) к попыткам символического очернения памяти достойного человека. Ладно, увидим.