Нутро любого человека
Шрифт:
Чемодан, врученный мне Юргеном был не только тяжел, но и накрепко заперт.
На следующее утро я, вооружась маленькой отверткой и изогнутым куском проволоки, вскрыл чемоданчик. Его заполняла разного рода поношенная одежда и сорок брусков того, что я счел гелигнитом. На каждом имелась маркировка: «ASTIGEL DYNAMITE. EXPLOSIF ROCHER, SOCI'ET'E FRANCAISE DES EXPLOSIFS. USINE DE CUGNY». Я закрыл чемодан и начал прикидывать, что делать дальше. У меня было при себе около 70 фунтов французскими франками – достаточно, чтобы продержаться, при моем скромном образе жизни, несколько дней и суметь вернуться домой. Останавливаться в отелях я себе явным образом позволить не мог: быть может, купить палатку и спальный мешок и ночевать в них? И тут я вспомнил, где я – во Франции. У меня же имеется собственность в этой стране. Я поднял телефонную трубку и позвонил в Лондон, в контору Ноэля Ланджа.
Вечер пятницы. Я был в Тулузе, остановился в самом дешевом отеле, какой смог найти. Утро субботы. Поехал автобусом в Вильфранш-сюр-Ло. Купленную
Еще на одном автобусе поехал долиной Ло из Вильфранш в Пюи л’Эвек, где и нашел контору notaire[221], месье Полле, у которого хранились ключи от дома Кипрена в Сент-Сабин. Месье Полле, добродушный мужчина с жесткими, коротко остриженными седыми волосами, предложил отвезти меня в Сент-Сабин – это сорок километров к югу. И мы покатили проселками по лесистым холмам, солнце время от времени показывалось из-за больших, быстро плывущих облаков, влекомых сильным ветром к востоку.
Дом, мой дом, называется «Пять кипарисов», он так и оставался выставленным на продажу с тех пор, как я узнал, что унаследовал его. Уже очень скоро мне предстояло понять, почему никто на него не позарился. Сами пять кипарисов, такие же старые, как дом, были посажены еще в пору его строительства. Великолепные, косматые, зрелые деревья футов в сорок высотой, стратегически расставленные вокруг дома и единственной его надворной постройки – куда более старого каменного амбара. Дом запущен, его малопривлекательные, характерные для девятнадцатого века черты более или менее прикрыты густо разросшимся плющом и диким виноградом. Он стоит посреди небольшого парка со множеством пожилых лиственных деревьев – каштанов, дубов, платанов, – попасть в парк можно через ржавую калитку, навсегда открытую, вход преграждает лишь пластмассовая красно-белая цепочка.
Месье Полле отпер входную дверь и впустил меня в дом, вручив связку ключей с прикрепленным к ним ярлычком и пробормотав, поскольку я таким образом символически вступал в права владения: «F'elicitations[222]». Старые терракотовые плитки пощелкивали под ногами, пока я оглядывал большую комнату первого этажа, содержащую два кожаных кресла, изъеденные молью шторы и заколоченный досками очаг. Я опустил на пол сумку и чемодан с динамитом, слушая объяснения месье Полле насчет того, что вода и электричество отключены, а он может порекомендовать мне в Пюи л’Эвек превосходный отель. Нет-нет, сказал я, мне хочется, прежде чем я вернусь в Англию, переночевать здесь. «Comme vous voulez, Monsieur Mountstuart[223]». Мне нравится, как звучит по-французски мое имя. Месье Полле подбросил меня до Сент-Сабин, стоящую всего в километре от дома, я нашел маленький супермаркет и купил в нем немного хлеба, банку паштета, бутылку красного вина (с винтовой крышкой), бутылку воды и несколько свечей. И в густеющих сумерках неторопливо вернулся в мой новый дом.
Я съел при свечах хлеб и паштет, запивая их вином. Потом сдвинул кожаные кресла и лежал на них, накрывшись плащом, наблюдая, как свет свечей омывает потолок, и вслушиваясь в совершенное безмолвие. Остававшееся совершенным, пока я не задул свечи и не услышал в непроглядной тьме тоненький хруст, издаваемый насекомыми и грызунами, и странные шорохи и потрескивания, которые любой старый дом порождает при падении температуры. Я чувствовал себя в полнейшей безопасности.
В «Пяти кипарисах» я провел два дня и две ночи – бродил по дому и вокруг, знакомясь с ним и его окружением. Оно далеко не прекрасно, это maison de ma^itre, – три этажа, серая cr'epi[224] на стенах, непропорционально большой, изукрашенный кованным железом балкон на втором этаже. Построено, вне всякого сомнения, каким-то разбогатевшим деревенским родичем Кипрена, желавшим произвести впечатление на соседей. Природа смягчила очертания дома разросшимися в несметных количествах плющом и виноградом – полностью заслонившими многие из закрытых ставнями окон верхнего этажа. Первый этаж пребывает в состоянии вполне сносном – ему требуется скорее хорошая уборка, чем что-либо еще, – однако, поднимаясь наверх, видишь, какой ущерб причинили дому сырость и плесень. Крыша, судя по всему, сильно протекает, одно окно лишилось ставен, стекла его вылетели и в него уже многие годы как задували ветра и заплескивала вода. В комнатах темно от разросшихся вокруг дома деревьев, и невозможно сказать, где именно лужайки парка переходят в окружающий поместье луг. За лугом, по трем сторонам от дома и позади него стоят дубовые рощи, а несколько в стороне от дома – старый каменный амбар и маленькая, в две комнаты пристройка для батрака.
Я нашел ключ от амбара и, заглянув в него, обнаружил
В Сент-Сабин имеется главная улица и маленькая площадь, на которой стоят церковь (очень плохо отреставрированная), почтовая контора, mairie[225] и минимаркет. На уходящих от площади боковых улочках расположены два бара, две аптеки, две мясницких и две пекарни. Есть также медицинский центр с врачебными кабинетами и хирургической дантиста; есть газетный киоск и таксист, водящий при случае и катафалк. В общем, есть практически все, что может понадобиться тремстам обитателям деревни. Жители Сент-Сабин имеют возможность кормиться, делать свои дела, получать, если они заболеют, помощь – и избавляться от покойников. Главная площадь, "Площадь 8 мая", затенена безжалостно обрезанными платанами, листья их доходили мне, пересекавшему ее по направлению к минимаркету, до лодыжек. Когда я расплачивался за покупки, женщина за кассой спросила: «Vous ^etes le propri'etaire de Cinq Cypr`es?[226]». Я признался, что это я, и мы обменялись рукопожатиями. «Je suis Monsieur Mountstuart, – сказал я. – Je suis 'ecrivian[227]». Не знаю, что заставило меня добавить последнюю фразу. Наверное, я решил, что раз уж сведения обо мне распространились так быстро, следует предъявить мои верительные грамоты.
Во вторник утром я побрился, наполнив эмалированную миску водой «Эвиан», запер дом и пошел в Сент-Сабин, чтобы сесть на идущий в Пенне автобус, а там пересел в другой – до Ажена. Из Ажена я поехал экспрессом в Париж, из Парижа – в Кале. Именно в Кале сердце мое, как говорится, едва не остановилось, когда я увидел, что заголовки каждой газеты, выставленной в торгующем прессой киоске, выкрикивают одно слово: «МОГАДИШО!». Я купил сразу несколько и принялся за чтение, и понемногу до меня стало доходить, во что я вляпался.
«Боинг 737», принадлежащий «Люфтганзе» и захваченный 13 октября в Пальма, перелетел из Дубайя в Аден. Здесь глава террористов застрелил командира экипажа (они заподозрили его в том, что он тайком передает информацию властям). Второй пилот привел самолет в Могадишо, Сомали, город, который изначально и был конечным пунктом его назначения. Террористы установили новый конечный срок уплаты выкупа. В последний момент в диспетчерскую аэропорта поступило сообщение, что одиннадцать членов банды Баадер-Майнхоф выпущены из-под стражи и летят в Могадишо. Рано утром во вторник в аэропорту Могадишо приземлился транспортный самолет немецких ВВС, однако людей из Баадер-Майнхоф на борту его не было. А было там подразделение немецких коммандос из GSG-9 (Grenzshutz Gruppe Neun[228]) и два человека из британских СВС[229]. Самолет забросали шумовыми гранатами, взяли штурмом и в последующей недолгой перестрелке троих террористов убили, а одного ранили. Пассажиров, живых и невредимых, освободили.
В Германии, в тюрьме Штаммхайма, где сидели члены банды Баадер-Майнхоф, новость об освобождении заложников распространилась быстро. Андреас Баадер и Жан-Карл Распе пустили себе по пуле в висок (из пистолетов, тайком доставленных в их камеры); Гудрун Энсслин, подобно Ульрике Майнхоф[230], повесилась.
Неудача попытки захвата самолета всегда рассматривалась в качестве возможного исхода операции, и трое начальных членов банды Б-М предупредили своих сторонников, что, если попытка и вправду провалится, их могут убить. Самоубийства должны были выглядеть, как убийства, им предстояло стать последним актом мести фашистскому государству. Когда распространилась весть об этих смертях, в Риме, Афинах, Гааге и Париже разразились массовые волнения. На следующий день в Мюльхаузене был обнаружен зеленый «Ауди» с трупом доктора Шлейера. Шлейеру прострелили голову, едва стало известно об освобождении заложников в Могадишо.
Так какое же отношение имели Джон Вивиан и прочая публика с Напье-стрит к Могадишо? Зачем меня послали в Европу для доставки оттуда сорока динамитных шашек? По моим догадкам назначение динамита состояло в том, чтобы стать частью реакции на возможную неудачу с захватом самолета. Подозреваю, они собирались подорвать несколько немецких учреждений – посольство, агентства «Мерседес-Бенц», возможно один-два Института Гете, – дабы продемонстрировать свою солидарность и возмущение. Все это при условии, что им удалось бы изготовить бомбы (думаю, в этом и состояла роль Яна Халлидея) и что Анна, Тина и Джон Вивиан сумели бы подложить их, сами не взлетев на воздух. Пересекая пролив и приближаясь к Дувру, я с радостью думал о том, что похоронил взрывчатку во Франции, в моем саду. Пусть себе тихо разлагается там, никому не причиняя вреда.