Нутро любого человека

Бойд Уильям

[Декабрь]

Умер Болдуин[156]. Это навело меня на мысли о Герцоге и Герцогине – о том, как они его ненавидели. Я слег в сильном гриппе, который перешел в бронхит – кашляю, как морской лев, раздирая горло. Пока я лежу, дрожа, несмотря на то, что на меня с двух сторон смотрят полосковые радиаторы, меня посещают видения моей будущей жизни. Похоже, все сводится к тому, что «кто едет налегке, тот заезжает дальше». Огромное желание по возможности освободиться от «вещей», от имущества. Все это барахло, упакованное у меня по ящикам... Какое было бы блаженство – не думать больше о нем.

1948 [Январь]

Купил квартиру в Пимлико, в цокольном этаже. Тарпентин-лейн, 10Б. Спальня, гостиная, кухня и ванная комната. От парадной двери к квартире

спускаются крутоватенькие ступеньки. Из расположенной в глубине ее спальни открывается вид на маленький сад, в который я доступа не имею. Окна гостиной выходят в глубокие оконные колодцы. Все домашнее оборудование пребывает, похоже, в полном порядке, в спальне и гостиной – новые газовые нагреватели. Я выкрасил стены белой клеевой краской, пол будет устлан гуммированной пробковой плиткой. Мебель мне требуется лишь самая необходимая: два кресла, кровать, тумбочка у кровати, длинный стол и кресло, чтобы работать. Все (почти) мои книги я продал «Гастонзу», что на Странде, а картины спущу Бену.

Поразительно, не исключено, что я заразился на вилле у Люцернского озера определенной facon de vivre[157]. Более или менее. Увидим.

Среда, 11 февраля

Париж. Бен повел меня, как собственного гостя, на большой обед в дом человека по имени Торвальд Хьюго, это крупный коллекционер современного искусства. Там был Пикассо со своей новой музой Франсуазой [Гило]. Очень красивая девушка – не спорю, как и Дора [Маар] (та была больше в моем вкусе). Пикассо почти совсем облысел, волосы, уцелевшие по сторонам головы седы. Лицо в глубоких морщинах, воинственное. Он полон энергии и юмора: похоже, чем большее удовольствие он получает от себя самого, тем мрачнее и нервнее становится Франсуаза. О том, что мы уже встречались, он не помнит (да и с чего бы ему помнить), однако, когда Бен сказал, что я побывал в 1937-м в Мадриде, он крайне заинтересовался и обошел вокруг стола, чтобы присесть рядом со мной. Я сказал, что был там с Хемингуэем, которого Пикассо немного знает. После Освобождения он виделся с Хемингуэем в Париже и рассказал мне, как Хемингуэй хвастался, будто убил офицера СС. «Этот малый перебил кучу животных, – сказал он, – однако животные не отстреливаются». Он хочет пригласить меня на обед, сказал Пикассо, там и поговорим поподробнее.

Бен считает, что продавать мои картины – сумасшествие. Я сказал: то, что я их продаю, не значит, что я не накуплю новых. Он даст мне настоящую цену. Новая галерея его расположена на рю дю Бак, однако по его разговорам у меня складывается впечатление, что он относится к Парижу исключительно как к трамплину, который забросит его в Нью-Йорк. Он собирается в следующем году снять там помещение для показа. Вот где настоящие деньги, говорит он. Там Бен и продаст моих Миро.

Возвращение к дням и ночам прогулок по моим любимым парижским quartiers[158] – я снова fl^aneur[159] и noctambule[160]. На поверхностный взгляд, Париж кажется не изменившимся, таким же прекрасным и захватывающим, каким был всегда, не затронутым тем, что происходило здесь во время войны. Однако существует нехватка продуктов да и под поверхностью струятся токи потемнее. Каждый, кто не принадлежит к коммунистам, похоже, питает перед ними ужас. Раздерганная, истерическая атмосфера.

Сидел в «Флори», наблюдая за туристами, пришедшими, чтобы понаблюдать за Сартром (а тот сюда больше не ходит, и как раз потому, что здесь его ловят туристы), и вдруг в голове у меня мелькнула идея романа. Человек приходит к врачу и узнает, что жить ему осталось ровно неделю. Роман о последних семи днях оставшейся человеку жизни, о том, чем он занимается в эти дни: о попытке уложить в одну неделю все формы человеческого существования. Все, от оплодотворения женщины до совершения убийства... Надо подумать. Первый за сто лет трепет литературного возбуждения. В этом что-то сеть.

В «Пивном баре Липп». Я, Бен, Сандрин, Морис, Пикассо, Франсуаза. Пикассо много говорит о Доре [Маар], что, по-видимому, Франсуазу ничуть не раздражает. Я спросил как Дора, Пикассо ответил, что она сходит с ума. Мы разговаривали о моих наездах

в Испанию в пору Гражданской войны, и Пикассо чрезвычайно заинтересовал мой рассказ об истории с пулеметом, – настолько, что он попросил меня разыграть ее в лицах. И вы попали в бронированную машину? – спросил он. Да. Убили их? Сомневаюсь, сказал я. Но вы видели, как пули ударяют в машину? Вне всякого сомнения.

Пикассо представляется мне одним из этих буйных, бестолковых гениев – скорее Йейтс, Стриндберг, Рембо, Моцарт, чем Матисс, Брамс, Брак. Общество его утомляет до крайности.

Мы расстались в полночь и пешком пошли к дому – Бен, Сандрин, Морис и я, – чувствуя облегчение от того, что выбрались из скороварки Пикассо. Бен ликовал: Пикассо согласился напрямую (не через Канвейлера [обычного своего агента]) продать ему две картины для нью-йоркского показа. Он обнял меня за плечи: ты только продолжай рассказывать об Испании, сказал он. Морис все не мог понять, почему такой молодой и красивой девушке, как Франсуаза, приспела охота жить с человеком, который на сорок лет старше ее. Мы все расхохотались. И пока мы ласково подтрунивали над Морисом за его наивность, я одновременно ощущал и невыразимую печаль моей утраты, и все возрастающий покой, теплоту – понимание того, что вот эти старые друзья, Липинги, и были в каком-то смысле моей настоящей семьей, что моя жизнь была и всегда будет связанной с их жизнями, что бы с нами ни произошло.

Тарпентин-лейн. Вернулся из Парижа. Все работы в квартире закончены, теперь она выглядит как нечто среднее между лабораторией и декорацией экспериментальной пьесы. В ней нет решительно ничего «модернового» – ни стекла, ни хромированного металла или кожи, ни искривленного дерева или абстрактных стенных драпировок. Все дело в отсутствии украшений, небытии хаоса. Свет пробивается в гостиную с трудом, и я на весь день оставляю лампы включенными. Это мой бункер, и думаю, я буду здесь достаточно счастлив.

[Сентябрь]

Столкнулся в лондонской библиотеке с Питером [Скабиусом], и тот пригласил меня выпить с ним. Сказал, что должен встретиться с «другом». Друг уже находился в пабе: молодая женщина, я бы сказал, немного за тридцать, сидела на табурете у стойки, стакан джина с тоником перед нею, в руке – мундштук с дымящейся сигаретой. «Это Глория Несмит», – сказал Питер. «Несс-Смит, Пити», – поправила она Питера, потом обратилась ко мне: «Рада познакомиться с вами», – хотя с первого же взгляда ясно было, что ничего она не рада. Я понял, что совершенно намеренным образом поставлен в положение третьего лишнего – Питер привел меня, чтобы предотвратить какую-то ссору. Она маленькая, хорошенькая, с выступающими маслачками. У нее странноватый, почти театральный голос, туфли на очень высоких каблучках делают ее выше на несколько дюймов. Она докурила сигарету, допила джин и сказала, что ей пора. Когда она на прощание целовала Питера, я увидел, как ногти ее впились ему в тыл ладони. После ее ухода, Питер показал мне руку: три маленьких, набухающих кровью полумесяца. «Она невероятно опасна, – произнес он. – Я бы и бросил ее, да она ебется, как ласка». Я сказал, что не знаком с этим уподоблением. «Откуда ж тебе, – с довольным видом сказал он. – Я сам его выдумал, специально для Глории. Чтобы понять, что я имею в виду, надо с ней переспать ». Он лукаво взглянул на меня. «Может, попробуешь? – сказал он. – Снимешь обузу с моих плеч». «Как Пенни?» – спросил я. «Ублюдок ты», – ответил он и расхохотался.

[Ноябрь]

Вандерпол больше не служит во флоте, он возглавляет женскую школу-интернат под Шроузбури. Я поездом съездил к нему и мы позавтракали, неуютно и нервно, в его уродливом новом доме. Рыжую бородку свою он сбрил – с эстетической точки зрения это ошибка, – не исключено, впрочем, что директор школы обязан быть чисто выбритым. Завтрак подала нам его молодая жена (Дженнифер, по-моему), которая сразу и исчезла, я слышал, как где-то плачет ребенок. Возможно, жена с ребенком также образуют необходимые ингридиенты директорства. Кто знает? И кому какая разница? Вандерпол мне не так чтобы обрадовался, однако при моем появлении он читал статью Питера в «Таймс», и стало быть, представления о внезапном провале операции «Судовладелец» и свалившихся на меня последствиях у него, по крайней мере, имелись. Должен сказать, особой любознательности он не проявил. Зато у меня было множество вопросов и первый из них: кому принадлежала сама идея операции?