Нужный образ

Хоран Джеймс Д.

— Лейси, мне очень жаль, — прошептал Келли.

Мука в его голосе заставила меня обернуться. Я был потрясен. Возможно, за последние дни я не приглядывался к Келли. Перед Сити-Холлом он был бодрым, энергичным, красивым молодым человеком, на чьем лице светилась

молодость. Теперь на его лице появились морщины, тело, казалось, согнулось от усталости. В глазах, в которых раньше светилась жизнерадостность, застыла печаль.

А бедняжка Пэм. Ее тоже опалило. Неожиданно я вспомнил, как за последние дни она, казалось, все время наблюдала за Келли, касалась его, дарила ему крошечные, тайные улыбки.

И Лейси. Ее точеное лицо было усталым — до того усталым, что я никогда не забуду его — но любопытным, в глубине, под слоем усталости и беспокойства. Я почувствовал странность, нечто, что я не узнал в тот момент, пока неожиданно истина не открылась передо мной. Лейси стала незнакомкой. Теперь она принадлежала миру, в котором все мы были чужими, миру семьи, где мечты строятся наперекор мечте, надежда за надеждой, молитва за молитвой, шепот, обещания и мольбы в эти тихие часы в комнате, где никого не существовало, кроме мужчины с пепельным лицом, за которого она держалась столь отчаянно с помощью тонкой паутины любви. Стены этого мира нам никогда не удастся преодолеть — он будет принадлежать только ей и Джошу и их нерожденному ребенку, которого она видела столь живо в одиночестве и антисептическом полумраке. Даже родные и друзья не будут допускаться в него.

Я слишком

долго прожил на земле, видел слишком много мужчин и женщин, испытал слишком много в жизни, чтобы не понять по ее лицу, что она уже создала этот мир семьи, растущей в безграничной любви на прекрасной земле, которую так любил Джош, земле, у которой было свое наследие из насилия, смерти и нового начала. Здесь больше не будет заговоров, маневрирования, бурной жизни у телефона, где неотложность в каждом биении сердца, а каждый день — в завтра. И никаких Пенсильвания авеню.

Только семья. И теперь мы были лишь дружелюбными незванными гостями.

Слезы, блестящие в мягком свете, как чистые, крошечные стеклянные бусинки, катились по ее щекам, когда она прикоснулась к моей руке.

Я знал, что это было прощание.

Исхудалое старое лицо всматривалось в меня из зеркала на противоположной стене комнаты в мертвые ночные часы, каждый со своим кошмаром, разошедшимися в моем сознании таинственным калейдоскопом сцен и лиц, чтобы сказать мне, если я не понимал этого раньше, что так и должно быть.

Ни один человек не может играть жизнями и судьбами других людей и остаться нетронутым. Мое сердце отозвалось криком: «Добрый Господи, мы заплатили. Никто из нас не будет прежним.

Никто.

Никогда».

Хорановское захолустье.

10 мая 1967 года. 12:35 вечера