Нью-Йорк – Москва – Любовь
Шрифт:
Пражский поезд уходил с Брестского вокзала поздним вечером.
Метель началась еще с утра, а к тому времени, когда сгустились ранние декабрьские сумерки, она разгулялась так, что весь воздух Москвы состоял из сплошного снега, то летящего, то клубящегося, то кратко замирающего, чтобы уже через мгновение взвихриться с новой силой.
Страшно было уезжать в такую метель, и страшно было оставаться.
Эстер приехала на вокзал вместе с Бржичеком. Он сказал, что это обязательно: мало ли, вдруг кому-нибудь покажется подозрительным,
Извозчик еле добрался по снежным заносам от Петровки до площади Тверской заставы. Из-за метели город был почти не виден, и последнее прощание с ним, которого Эстер так боялась, прошло как-то скомканно, неполно.
«Марсель» исчез из виду сразу же, как только отъехали от него на расстояние двух домов. Оглянувшись, Эстер увидела лишь его смутный силуэт. Метель будто нарочно скрыла то место, где так счастливо прошла ее юность и так больно задела ее сердце любовь…
«И пусть, – подумала она, глядя, как темнеет, а потом и совсем исчезает в метельном мареве «Марсель». – Долгие проводы – лишние слезы».
После хлесткого снега и такого же мороза вагон показался невозможно теплым. Нет, дело было даже не в тепле и холоде – в международном вагоне сам воздух был не такой, как за его стенами. Он радостно золотился тихим светом дорожных лампочек, благоухал хорошим табаком, гудел негромкими спокойными голосами разноязыких пассажиров… Он приехал сюда из Европы, этот воздух, и теперь возвращался обратно, увозя с собой молодую женщину с пылающими от мороза щеками и сверкающими глазами.
Непонятно было только, чем сверкают ее темные глаза, и не похоже было, чтобы они сверкали счастьем…
– Располагайся, Эстерка, – сказал Бржичек, когда чемоданы были размещены на багажной полке. – Через пять минуток тронемся. Я еще успею покурить на улице.
Он вышел из купе. Эстер сняла шубку, вышла следом и в коридоре прижалась лбом к оконному стеклу.
Из-за скорого отправления провожающих в вагоне уже не было. Пустынно было и на перроне – наверное, из-за метели, которая не располагала к проводам.
«Ксенька не пришла, – подумала Эстер. – И… никто не пришел».
Вообще-то провожать ее порывалась мадам Францева, но Эстер простилась с нею дома. Что гонять старушку по такой погоде? Простилась она и с Васильковым, и с соседскими близняшками-пионерками Ниной и Риной, да со всеми марсельскими обитателями простилась. Ее здесь любили, и даже теперь, когда она уезжала за границу и кто-то завидовал ей, кто-то осуждал, а кто-то возмущался ее поступком, некое общее настроение любви все же сохранилось.
Дверь Ксенькиной комнаты была заперта. Евдокия Кирилловна лежала в той самой больнице в Сокольниках, куда ее с таким трудом удалось поместить. Но куда подевалась как раз ко времени отъезда сама Ксенька, Эстер не знала.
Ей казалось, она стоит у окна минуту, не больше. Щека никак не охлаждалась
Поезд вдруг дернулся и резко тронулся с места, потом приостановился и тронулся опять, уже мягко, с дальним порывом. Потом Эстер увидела, как из метельного марева вынырнула фигурка и побежала вдоль платформы к ее вагону.
Из-за медленного, на огромное расстояние рассчитанного размаха поезд увеличивал скорость тоже медленно, и Ксенька оказалась рядом с окном, у которого стояла Эстер, раньше, чем он набрал стремительный ход. Эстер рванулась было к выходу, но мгновенно, обостренным сознанием поняла, что не успеет добежать по длинному вагонному коридору до двери, прежде чем поезд минует платформу. Она рванула вниз оконную раму. К счастью, окна в коридоре не были запечатаны на зиму, как в купе, – рама подалась, стекло опустилось.
– Звездочка! – крикнула Ксенька. – Звездочка, прощай!
Платок упал с ее головы. Она вскинула руку и что-то протянула снизу вверх, в окно. Эстер машинально взяла у нее этот непонятный предмет, чуть не уронила, сжала в руке…
– Ксеничка! – задыхаясь от слез, крикнула она. – Как же ты здесь?.. Как же я без тебя?
И сразу увидела Игната. Он шагал по перрону вслед за Ксенией, и его плечи при этом каким-то непонятным образом отгораживали ее от движущихся вагонов.
– Бабушка умерла! – крикнула Ксения. – Я потому… Мы оттуда… Звездочка, будь счастлива!
Эстер почувствовала, как чьи-то руки хватают ее сзади за плечи.
– Эстерка! – Голос Бржичека прозвучал над самым ее ухом. – В это окно не вылезешь! И не надо!
Поезд наконец разогнался настолько, что скорость его стала несравнима с человеческой. Маленькая Ксенькина фигурка стала все быстрее удаляться от окна, в которое выглядывала Эстер. Игнат был виден сквозь метель дольше, чем его хрупкая спутница. Эстер казалось, что она видит его глаза.
– Игнат! – крикнула она. – Никогда!..
Она уже не понимала, к чему относится это слово – к тому ли, чтобы он никогда не оставлял Ксению, или к тому великому, безжалостному, несправедливому, что разлучает их сейчас, разлучает, казалось бы, по собственной их воле, в согласии с их собственными решениями, но на самом деле по воле совсем другой, неодолимой.
Мелькнули, будто прощальный вздох и взгляд, огни на краю платформы.
Эстер опустилась на пол под окном и в голос зарыдала. Потом она сквозь слезы взглянула на предмет, который до сих пор держала в руке, не понимая, что это.
Это была коробочка из пальмового дерева.
Щелкнула, открываясь, крышка.
«Ни место дальностью, ни время долготою не разлучит, любовь моя, с тобою», – прочитала Эстер на прозрачном фарфоре одинокой любовной чашки.
Глава 7
Все произошло так быстро, что Алиса не могла сообразить, что ей делать.
Она понимала только, что Марат хочет ее убить. Не напугать, не ранить даже, а именно убить. Это желание било его как лихорадка, зажигало черный огонь в его глазах.