Нью-Йорк

Резерфорд Эдвард

Никто так и не узнал, с какой вдруг стати благонамеренным людям, водившим принца по газетному кварталу, взбрело в голову показать ему нью-йоркский салун. Несомненно, они решили, что у О’Доннелла с его ежедневным наплывом журналистов принцу ничего не грозит. Какой бы ни была причина, в час пополудни компания джентльменов, среди которых был мгновенно опознан принц, проследовала к стойке и вежливо спросила выпить.

Естественно, там набралось десятка два писателей и ребят из печати, но было и человек двадцать ирландцев.

И салун погрузился в безмолвие. Газетчики сгорали от любопытства, а ирландцы наградили молодого человека ужасными, леденящими душу взглядами.

Даже пара полицейских-ирландцев, сидевших в углу, сделали вид, будто готовы в любую секунду заявить, будто ничего не видели и не слышали. Сопровождающие принца мгновенно уловили сигнал. Они тревожно озирались, не зная, как быть, когда жуткую тишину прорезал невозмутимый голос Шона:

– Добро пожаловать в салун О’Доннелла, джентльмены, – и взгляд его теперь ощупывал всех посетителей подряд, – известный своим гостеприимством к заблудившимся путникам.

Это решило дело. Возобновился привычный гул. Принца и его сопровождение обслужили, и вскоре они с благодарностью ретировались.

Но разговор, подслушанный накануне вечером, был совершенно иного рода. Он не касался ни картофельного голода, ни возмущения ирландцев Англией. Речь шла о Союзе и Нью-Йорке. Если чутье не обмануло Шона, надвигалась беда. Большая беда. И от нее не спасет ни его, ни чей бы то ни было авторитет.

Любому политику известно, сколь переменчивы настроения общественности. Иногда изменение происходит постепенно. Иногда оно подобно прорыву плотины с последующим наводнением, сметающим все на своем пути.

Когда Фернандо Вуд предложил отделить город от Союза, он выразился, может быть, резко, но его слова отразили настроение многих тогдашних ньюйоркцев. Однако через считаные недели, когда началась Гражданская война, мэр и его сторонники-ирландцы полностью изменили свой тон. С чего бы это?

Да, Юг сделал свое дело: отказался от сотрудничества с нью-йоркскими грузоперевозчиками, не стал платить по счетам и напал на форт Самтер. Но даже при этом лояльность Нью-Йорка была удивительной. В первый год он выставил свыше шестидесяти полков добровольцев. Все иммигрантские общины приняли в этом участие: немцы Маленькой Германии, Польский легион, итальянские гвардейцы-гарибальдийцы. Но всех превзошли могучие ирландские бригады. Бог знает, сколько полков отважных ребят, благословленных кардиналом Хьюзом, гордо маршировало под ирландскими стягами. Эти знамена были вышиты их матерями, возлюбленными и прочими близкими – Мэри О’Доннелл сама охотно вышила одно.

Конечно, солдаты получали жалованье. Девяносто дней боевых действий – и домой, с наличностью в кармане: не так уж плохо для молодого безработного. Ненавидишь Англию – ударь по Югу и навреди английской торговле хлопком, выйдет совсем недурно. А те, кто мечтал однажды вернуться в Ирландию и выдворить оттуда англичан, получали хорошую военную подготовку.

Но главную роль играла ирландская гордость.

Можешь сколько угодно проклинать Англию за Великий картофельный голод, но если перебрался в Новый Свет, то обвинять больше некого и не в чем. И даже здесь, в стране безграничных возможностей, твоя семья могла очутиться в трущобах, а сам ты, отправившись на поиски работы, увидишь на двери табличку: «Ирландцам не беспокоить». Великое унижение для гордых принцев Ирландии.

Неудивительно, что они полюбили кардинала Хьюза, который отгрохал для них великолепный собор и выступил в защиту католических школ. Неудивительно, что они валом повалили в полицейские и пожарные, дабы заработать уважение и почет. Неудивительно, что они искали и предоставляли опеку в Таммани-холле. И вот теперь им выпала

возможность доказать свою верность Америке и отличиться в бою. Неудивительно, что они гордо вышагивали под ирландскими знаменами.

Но это было два года назад.

Они думали: война скоро закончится. Но она не закончилась. В равной мере никто не предвидел ее ужасы. А наверное, следовало. Все большая механизация войны, появление нарезного оружия с его чудовищной поражающей силой и дальностью стрельбы, не говоря уже о безграмотности некоторых командиров, – все это собрало страшную жатву. Это была бойня. Мало того – ее фотографировали. Снимки выставлялись в газетах на всеобщее обозрение. Вскоре госпиталь Бельвью был полон искалеченных и раненых. То же самое творилось в госпитале Сестер Милосердия в Центральном парке. На улицах то и дело встречались хромоногие и калеки, и этим еще повезло.

Ибо многие не вернулись. Гарибальдийской гвардии не стало. Бравые ирландские бригады перестали существовать.

А где обещанное жалованье для семей тех, чьи сыновья и мужья еще воевали? Иным из них правительство Линкольна не платило чуть ли не год. В других случаях деньги расхищались их собственными офицерами. Палатку для записи в добровольцы у Сити-Холла давно свернули. В эти дни было не сыскать ни одного волонтера.

И Линкольн объявил призыв.

О нем-то и говорили ирландцы субботним вечером в салуне.

У Шона ушел час на проверку описи. К этому времени Гудзон уже собрался уходить. Скоро ожидался дневной бармен, и Шон поднялся к жене сказать, чтобы впустила. Затем он вышел вместе с Гудзоном.

До пресвитерианской церкви Шайло было всего около мили по Принс-стрит. Когда они шли по Бродвею мимо Сити-Холла, Шон глянул на место, где находилась вербовочная палатка. Гудзону он, конечно, не сказал, но ирония поразила его. Вот в салун явились ребята-ирландцы, жаловаться на призыв. Но стоило приступить к подготовке вольным чернокожим, которые хотели пойти добровольцами, как комиссар полиции Кеннеди заявил им: «Ради вашей собственной безопасности – прекратите сейчас же, пока вам не дали укорот трудящиеся этого города». Нет, Шон не удивился. Услышав в салуне однажды, он, стало быть, слышал и сотню раз: «Ни в коем случае не давайте ниггеру оружие». В дальнейшем, когда сформировали не менее трех черных полков, губернатор Нью-Йорка отказался принять их.

Шон задался вопросом, что думает об этом Гудзон. В салуне с ним обращались неплохо. Для посетителей он был частью меблировки. Он вроде бы знал свое место и не причинял хлопот. Но он не мог не услышать сказанное. Не кипел ли он втайне от ярости и унижения, в точности как ирландцы, когда наталкивались на презрительное отношение? Может быть. Шон не собирался выяснять. Гудзон, без сомнения, обрел источник силы и утешения в черной конгрегации церкви Шайло.

– Знаешь, что говорят им проповедники в этих черных церквях? – раскипятился однажды один портовый грузчик. – Нет, их не учат христианскому смирению и покорности! Им внушают, что после смерти Господь покарает нас, белых, за нашу жестокость и порочность!

«Кто их знает, – подумал О’Доннелл. – Может, черные проповедники окажутся правы».

Неприятность заключалась в том, что страсти вокруг негритянского населения накалялись. Не так давно в бруклинских доках вспыхнули забастовки, и компании ответили ввозом дешевой рабочей силы, то есть чернокожих. Вряд ли последние были в этом виноваты, их все равно бы не приняли в профсоюзы. Но их, разумеется, честили на все лады.

Однако это были мелочи по сравнению с Прокламацией об освобождении.