Нюрнберг. На веки вечные
Шрифт:
«Сталин решил скомпрометировать Тухачевского руками Гитлера… – задумался Даллес. – Как прав был Флеминг! Их отношения и впрямь очень близкие, и, стань они достоянием гласности, неизвестно, как это отразится на облике главного союзника, в том числе и у него дома…»
– Я верно понимаю, – подытожил Аллен Уэлш, – что Сталин до революции был провокатором и, единожды попавшись на удочку, стал время от времени продавать и подставлять своих товарищей?
– Именно.
– А как же быть с его многочисленными арестами и ссылками? Почему охранка не спасла его от них?
Бывший русский шпион улыбнулся:
– Вы же разведчик! Неужели не понимаете, что такое маскировка, и к чему может привести ее отсутствие?
– Не
– Слышал несколько фамилий. Джунгаров, Железняков, Малиновский, Еремени, Коржибский…
– Коржибский?! – подскочил Даллес.
– Вроде да…
– Очень любопытно. А что вы можете сказать относительно взаимоотношений Сталина и Гитлера?
– Очень близкие. Постоянные комплименты в адреса друг друга, постоянные заискивания, заигрывания. Знаете, у очевидцев складывалось впечатление, что они давно знакомы и симпатизируют друг другу, едва ли не на интимном уровне – помните ту знаменитую карикатуру в «Таймс», где они были изображены в образе брачующейся четы? А ведь это было прямо перед войной! Подобно любовникам, отношения свои они скрывали, но местами все было очень уж явно…
– Что именно? – Даллес почувствовал, что собеседник явно уклоняется от некоторых ответов, побаиваясь героя беседы. Надо было проявить решимость! – Вы сказали, что они давно знакомы?
– Я оговорился, видимо…
– И все же?
Орлов оглянулся и выпалил:
– Они были знакомы с 1913 года!
Даллеса эта новость буквально обескуражила.
– В ту пору Гитлер в Вене был простым художником, а Сталин «скрывался» от охранки в эмиграции вместе с Троцким. Так вот последний рассказывал, что именно там и тогда они познакомились и сблизились едва ли не как влюбленные друг в друга люди. Так и было – до 1941 года они не расставались, я имею в виду вербально и мысленно. Шагали в ногу, и только возросшие аппетиты Гитлера похоронили их отношения. Если бы не они, то эти двое уже бы весь мир пополам разделили – так что, наверное, нет худа без добра…
Орлов еще говорил, характеризуя отношения Гитлера и Сталина, но Даллес уже не слушал его, погрузившись в свои мысли. Сказанное им не просто пролило свет на Келли и его исследования, но и многое объяснило в позиции Сталина относительно Нюрнбергского процесса. Ведь подсудимые могли много знать об отношениях, которым, вопреки утверждениям Москвы, было не 2- 3 года, а больше 30 лет!
Однако, открытия этого дня на этом не закончились. Вернувшись в гостиницу, Даллес связался с Нюрнбергской комендатурой, которая сообщила, что при обыске у Келли не обнаружено ничего подозрительного, кроме… сорока ампул цианистого калия. О находке он сразу же доложил Доновану. Тот был резок и категоричен:
– Ясное дело, надо отзывать. Однако, зачем ему цианид? Цианид всегда был элементом шпионов – чтобы, в случае опасности, уйти из жизни и от преследования…
– Или дать уйти другим… – задумался Даллес.
– Кому, например?
– Тому, кто много знает и кого не удалось запугать злым охранникам и иезуитским психиатрам!
5. Рокировка
5 октября 1945 года, Нюрнберг
На смену Келли в Нюрнберг приехал психиатр Густав Гилберт. Блестящий врач и ученый, выходец из семьи австрийских эмигрантов, он, не будучи связан ни с кем из руководства союзных держав, по результатам осмотров подсудимых, сделал предварительное заключение: все они достаточно вменяемы, чтобы предстать перед судом. Да, некоторые их деяния, конечно, вызывали бы нарекания и сомнения в целостности психики, но осознавали они все. Невменяемость – категория юридическая, которая означает отношение преступника
Гилберт работал три дня. Под конец последнего дня, вечером, все, как всегда, собрались в обеденной зале «Гранд- Отеля». Вышинский выглядел подавленным. Даллесу бросилось тогда в глаза, что он поднял тост за смертную казнь в отношении всех заключенных – хотя высказывания подобного рода со стороны обвинителя не то, что до приговора, а даже до начала деятельности Трибунала, были более, чем недопустимыми.
– Чего это он сегодня так разговорился? – улыбнулся Даллес, как обычно коротавший вечер в компании старого приятеля Шейнина.
– Видимо, терять нечего стало, – полушепотом пожал плечами Шейнин. – Его в Москву отзывают.
– О как! А кто же вместо него?
– Руденко, прокурор Украины и первый заместитель Генерального прокурора Горшенина.
– Что он за человек?
– Чудовище.
– Неужели хуже Вышинского?
– Все познается в сравнении… Вышинский никогда не брал в руки оружия. О расстрелах знает только понаслышке. Этот же никогда не чурался привести приговор в исполнение…
– Даже так? – вскинул брови Даллес.
– Да. Перед войной на шахте в Воркуте началась забастовка рабочих по причине низких зарплат. Так он выехал на место и лично застрелил зачинщика. А уж потом разрешил бессудную расправу над остальными… И не только это…
– А что еще?
– Эти наши предвоенные процессы… Ты ведь наверняка знаешь, что творилось в ту пору, скольких пришлось отправить на тот свет по сомнительным политическим мотивам?
– Слышал, – уклончиво ответил Даллес, вполне хорошо представлявший себе масштабы сталинских репрессий, проводимых им в борьбе за власть. Американец не хотел углубляться в эту тему с Шейниным, чтобы не обидеть его – он ведь отлично понимал, что приятель тоже, пусть и вынужденно, но замарал себя участием в работе этих прокрустовых лож.
– Так вот Руденко тут очень уж отличился. До такой степени, что перед войной его за жестокость вообще уволили из прокуратуры и хотели арестовать. Потом, в связи с уходом едва ли не всей страны на фронт, начался кадровый голод и его вернули, но… его поведение в ходе процессов над невиновными до начала боевых действий навсегда останется в памяти очевидцев… Понимаешь, Вышинский исполнял прямое указание Сталина в этих вопросах – его должность, близкая к Кремлю, не позволяла ему отказаться. А на местах порядочные люди всегда могли найти способ хотя бы сократить число жертв. Руденко же делал с точностью до наоборот – казалось, эти директивы только развязали ему руки. Как будто он, человек по природе жестокий, только и ждал команды, чтобы удовлетворить свою кровожадность…
– Да уж, – присвистнул Даллес. – Надеюсь, хоть судьи не таковы…
– И тут ошибаешься, – отрезал Шейнин. – Про американцев ничего не могу сказать, так как члены Трибунала еще не назначены, а вот насчет нашего главного судьи есть, чем тебя разочаровать.
Информация к размышлению (Иона Никитченко). Это про него Фурманов написал в своем знаменитом романе «Мятеж», сделав его знаменитым на всю страну, такие строки: «Иона может часами почти недвижимо оставаться на месте и думать, обдумывать или спокойно и тихо говорить, спокойно и многоуспешно, отлично делать какое- нибудь дело… Глядишь на него, и представляется: попадает он в плен какому- нибудь белому офицерскому батальону, станут, сукины сыны, его четвертовать, станут шкуру сдирать, а он посмотрит кротко и молвит: