Нюрнбергский дневник
Шрифт:
Шпеер обращался к миру с предостережениями но поводу тех катастрофических разрушений, которые принесет с собой будущая война, если она разразится: управляемые ракеты, сверхзвуковые самолеты, атомные бомбы способны превратить в пустыню все живое, а применение в войне боевых отравляющих веществ и бактериологического оружия уничтожит цивилизацию на всей планете.
Гесс на момент произнесения последнего слова внезапно (уже в третий раз) вновь обрел память и освободился от своих параноидальных провалов, после чего вновь окунулся в безмолвие в четырех стенах
Вообще, день ото дня обстановка в тюрьме становилась все тягостнее — подсудимые ожидали приговора, и эту тягостную атмосферу не изменили даже значительные послабления тюремного режима — встречи обвиняемых с женами, разрешение посещать друга.
Геринг признал свое поражение.
— Насчет легенды о Гитлере можете отныне не беспокоиться, — вяло заверил он меня. — Когда немцы узнают обо веем, что вскрылось в ходе этого процесса, не будет нужды осуждать его — он и так сам себя осудил.
По мере приближения знаменательного дня объявления приговора нервозность бывшего рейхсмаршала росла, теперь ему было уже явно не до смеха. Кейтель, полностью осознавая позор своего положения, выглядел весьма подавленным и даже отказался от встречи с супругой.
— Я ей в глаза посмотреть не смогу!
Заукель, Розенберг, Фриче и Функ часами ходили взад вперед но камере, после чего снова ложились на койку и замирали, пустым взором уставившись в потолок. Редер повторил, что у него нет никаких иллюзий рассчитывать на что-то, кроме смертной казни, что же до пожизненного заключения, то он расценил бы подобный приговор как благодать.
Шахт, единственный из обвиняемых, кто не терял уверенности в благоприятном исходе этого процесса лично для себя, ответил на вопросы относительно перспектив других германских промышленников, которым предстояло пройти через следующий процесс. По этому поводу он посмеивался:
— Если обвинить всех тех промышленников, кто способствовал ремилитаризации Германии, то вам следовало бы привлечь к ответственности и кое-кого из своих, — заявил он мне. — Заводы «Опель», например, ничего, кроме военной продукции не производившие, принадлежали вашему «Джснерал моторе». Нет, так поступать нельзя. Разве промышленники виноваты во всем этом?
На Риббентропа было просто больно смотреть и тем более слушать — он окончательно зациклился на своих старых перепевах. Страх смерти, не покидавший его ни на минуту, успел наложить отпечаток на его лицо. За день до вынесения приговора он дал мне понять, что мог бы написать книгу об ошибках нацистов, возможно, даже и не одну — если, конечно, ему дадут на это время. Он даже договорился до того, что предложил мне сделать жест исторического значения — выступить на процессе в защиту всех их, молить суд о пощаде, и тогда бы он обязательно смог завершить написание своих мемуаров…
Наконец, в течение двух дней — 30 сентября и 1 октября — 21 обвиняемому были вынесены приговоры:
Шахт, Папен и Фриче были оправданы.
Все остальные были признаны виновными по одному или нескольким пунктам обвинения.
И вот последняя дневниковая запись.
Пока все обвиняемые, кого Трибунал признал виновными, готовились выйти в зал для выслушивания своего приговора, я побеседовал с теми, кто был оправдан — Шахтом, Папеном и Фриче, собиравшими вещи для переселения в камеры на третьем этаже здания.
У Фриче налицо были симптомы самого настоящего нервного срыва — он был просто оглушен и настолько измотан событиями этих двух дней, что даже чуть было не свалился в обморок от накатившего на него приступа сильнейшего головокружения.
— Я дошел до ручки, — прошептал он мне, — поверить не могу, что выйду отсюда! Как и в то, что меня снова не отправят в Россию! Я уже ни на что не надеялся!
Папен был в приподнятом настроении, он явно не ожидал такого исхода:
— Надеяться — я, конечно, надеялся, но, честно говоря, не ожидал такого исхода.
И тут извлек из кармана апельсин, который решил придержать после обеда, и в приливе чувств попросил меня передать его Нейрату. Фриче попросил меня отдать его апельсин Шираху. Шахт решил вкусить свой десерт сам.
Затем после объявления приговора по одному стали прибывать и другие обвиняемые. На мне лежала обязанность доставить каждого в его камеру. Я спрашивал каждого из них, каков его приговор.
Первым вниз спустился Геринг. С остекленевшим от ужаса взором он размашистой походкой направился в свою камеру.
— Смерть! — проговорил он, мешком падая на койку. Потом схватил какую-то книгу. Хотя он отчаянно пытался сохранить обычную бесшабашность, я заметил, как сильно тряслись у него руки. Глаза его повлажнели, он тяжело дышал, будто стараясь справиться с начинавшимся душевным коллапсом. Неуверенным голосом он попросил меня оставить его на какое-то время одного.
Гесс, будто на ходулях, прошествовал в свою камеру, на ходу бросив мне, что, мол, не слушал, что там эти наговорили, посему понятия не имеет, каков его приговор. Да ему и наплевать на это, уверил он меня. И нервно усмехнулся. Но когда охранник надевал на него наручники, он все же спросил, к чему эти процедуры и отчего наручников удостаивают только его, а не Геринга. Я ответил, что, скорее всего, его перепутали с первым заключенным. Гесс, снова усмехнувшись, с таинственным видом сообщил мне, что, мол, понимает, почему. (Охранник сообщил мне, что Гесс приговорен к пожизненному заключению.)
Объятый ужасом Риббентроп ввалился в свою камеру и, пошатываясь, будто пьяный, сразу же принялся мерить ее шагами, беспрерывно шепча:
— Смерть! Смерть! Теперь мне уже не завершить эти дорогие мне мемуары! Что значит ненависть!
Потом, плюхнувшись на койку, невидящим взором уставился в пространство — он был полностью сломан…
Кейтель уже был в камере и, едва я вошел, демонстративно повернулся ко мне спиной. Но тут же вдруг снова четко, по-военному сделав поворот кругом, не разжимая кулаков, отдал мне честь. В его глазах стоял неприкрытый ужас.