o a580d12bc6bf93e3

Сергей

– У тебя в глаз пушинка попала.

– А у тебя соринка.

– Меняемся?

Ты заговорила со мной. Произнесла предложение, другое, а я, еще не зная, что это ты, остроумно отклонял

и расставлял знаки препинания. Ты спотыкалась и запрокидывала глаза. Может,

искала желтое небо?

Твои ресницы бились и хлестали по моим безразличным глазам. Ломались, а потом я впервые увидел твою улыбку.

Ту, глупую, помнишь?

– Почему ты спрашиваешь?

– у тебя память короткая.

–

Память измеряется не длиной, а воспоминаниями.

– Вот видишь, какое длинное слово!

Улыбка изменила твое лицо, превратив в другое, в новое, еще более незнакомое и как будто отдаляющееся.

Новая улыбка.

– Мне нравится, как ты улыбаешься.

– А мне нравишься ты.

Ты попросила меня о чем-то, я зачем-то кивнул.

– Что, киваешь?

– Нет, я помотал головой.

– Да, ты помотал головой, да.

Я принес то, о чем ты меня просила, квадратное и блестящее, и ты долго разглядывала его, как зеркальце, делая пометки. Я даже попытался перегнуться через твою руку и заглянуть: ряды перекрестиков и кружочков.

Кажется, был мой ход. Я взял ручку и провел перечеркивающую синюю полоску. Ты сжалась, немного похожая на

кошку, потом сжалась еще, и вот уже кошка гонится за мышкой, шмыгнула в норку. А кошка давай ее выманивать

кусочком сыра. Но мышка - не ворона, а кошка - не лиса.

– Знаешь, почему нолики всегда выигрывают? Потому что они круглые. Поэтому апельсин всегда вкуснее

банана. Поэтому шарики умеют летать, а люди - нет.

Ты молчала, хрупко отдала мне то, о чем я тебя не просил, квадратное с отпечатками твоих крадущихся

пальцев.

Украду.

Приду домой и насчитаю ровно восемь. Осьминожка.

*****

Кто-то рассказывал о важном вслух, и мы стали вслушиваться в воздух. Слабые вибрации. Да, нам не

послышалось.

– Ты слышала?

– Я думала, мне послышалось.

– Тебе послышалось.

– Тогда почему слышал ты?

– Я слышу то, что слышится тебе.

Мы удивленно посмотрели друг другу в глаза: в твоих застыло рифмованное изумление, в моих - твои. Мы

скосили глаза и замерли: в пространстве между наших ушей поселился паучок, свил гнездо, протянув тонкие

нити понимания от твоей раковины к моей, испещрил нити вышивкой и уселся, балансируя на шезлонге, может, включил телевизор:

– Внимание! С сегодняшнего дня пауки больше не пауки. Теперь у них будет столько же лапок, сколько

пальцев у человека.

– У такого человека, как ты, или как я?

Через вибрации нитей я услышал твои внутренние процессы, бурление, капель, сладкие вихри и еле

разборчивое бормотанье. Много позже, дома, я, вооружившись декодером, разбирал твое бормотанье на кусочки,

всхлипы, песчинки и колкие иголочки, выливал их в чернильницу и расставлял мозаику, неизменно получая

лабиринт. Иногда, в паузах, я вновь слышал вибрацию и несколько дней пытался избавиться от паутинки, но, невидимая и неуловимо гибкая, она обвила меня и уловила. Быстрый паучок все шил и шил, и теперь уже не

важно, на каком мы находились друг от друга расстоянии, мы всегда были связаны шелестя щим позвякиванием

струны. Иногда она прорывалась ночью, будила меня, подхватывала и выволакивала на траву, скамейку или

гулять по улицам с луной. Иногда я затыкал уши кипарисовыми зернами или свежими косточками алычи, но тогда

начинала вибрировать вся комната. Я пытался избавиться от паутинок и даже обратился за помощью, просил

распустить, а они; воспользовавшись моей просьбой, сшили посреди паутинки шерстяного жирафика. Иди, балансируй.

Мне стало страшно. Ты вросла в меня. Я знал о тебе все, хотя и не видел все теплые месяцы. Я чувствовал, как ты раздевалась перед другими, их прикосновения и дыхание заслоняли от меня воздух, их глаза буравили

узоры, иногда до дыр, над которыми потом долгие дни трудился скорый паучок. Я знал, чем ты дышишь, что

читаешь, видел цвет твоих глаз, отраженных в воде ресниц, облаков касавшихся.

Мне салютовало твое шампанское и доносился полузапах чьих-то сигарет, которыми пропахли твой свитер, твои дикие волосы и прозрачные руки. Я пил твои слезы и ел серу из твоих оглушенных первыми взрывами

чувственности ушей. А потом мы встретились, неожиданной броско.

– Ты кто?

– Я тот, кого бросили. А ты?

– Я та, кто бросил. Иду искать.

Ты в очках противосолнечных (я подумал, против меня), насмешливая и неузнанная, неузнаваемая. В твоих

глазах солнце, и мне больно на тебя смотреть даже издалека. А между нами тогда еще оставались долгие метры.

Я то и дело поскальзывался на растянутой по траве паутинке. Съежившийся паук промокал раны ватою.

Твоя улыбка в пространстве разящая: я думал, дискобол метнул в меня луной и, пролетая через атмосферу, она обернулась кусочком сыра.

– Спасибо, я не голоден, - и откусил, а потом метнул обратно.

– Не веришь? Смотри, висит откушенная! Ирония, погашенная стеклами очков. Я

всматриваюсь, но вижу другую. Я рисовал тебя, я плохо рисую, а ты получилась другой. Ее и увидел.

– Привет!
– Приветы, как письма, на них тоже нужно отвечать:

– Привет!

8

2

Мы встретились на следующий день, помнишь? В университете, когда я споткнулся о тебя и идентифицировал