О былом. Рассказы
Шрифт:
— Ну, мадонна Жанни, что мне оставите на память, — спросил бондарь Джулиано, посасывая свою коротенькую трубочку.
— А мне? А мне? — послышались голоса прочих.
Молодая оделяла каждого из них цветами на память.
— А мне, — тихо произнес Тито, — подари, Жанни, твой портрет: твой муж может написать другой.
Молодая женщина колебалась, не зная что ответить, но, взглянув на мужа и уловив в его взгляде согласие, прошептала:
— Возьмите, кузен Тито.
Наступила очередь последнего бокала, и распрощавшись со всеми, молодые быстро исчезли в куче
Весело настроенная толпа провожала их радостными криками, а старый Циприано бросил о камень недопитый стакан и своим старческим голосом, сколько было силы, крикнул:
— Evvivi nuovi sposi (да здравствуют молодые)! Не скучай, Тито, мы вечером придем к тебе, — сказал он новому хозяину.
Тито остался один в осиротелом домике Жанни. Он молча просидел у стола облокотившись, пока резкий, хотя далекий свист парохода не дал ему знать, что молодые покинули Белладжио; тогда он взобрался на любимую Жанни скалу и проследил, как громадный «Комо», пеня голубые воды своего соименника, величественно прошел мимо. Была ли то игра воображения, но молодому человеку показалось, что с верхней палубы кто-то машет платком. Махнув безнадежно рукою, Ферручио вернулся опять в остерию. Портрет Жан-ни по-прежнему висел на стене над столом. Тито сел против него и пристально уставил свой взгляд на смотревшую на него из рамки портрета, как живую, девушку.
— Зачем, зачем я уехал тогда! — шептал он с отчаянием. Потом он опустился в кантину, принес себе большое фиаско со старым душистым вином и пил, не спуская глаз с портрета любимой девушки.
Из открытой двери в сад несся одуряющий аромат спеющих плодов и отцветающих роз.
1898
Примечания
1
кабачок
(обратно)
2
подвал
(обратно)
3
короткая дамская куртка
(обратно)
4
бутылка вина емкостью чуть более 2 1/4 литра
(обратно)
5
клумба
(обратно)
Г. Г. Северцов (Г. Полилов) У Иордани
Крещенские морозы вступили в свои права. Затрещал лед на Волге, маленький городок зарылся весь в снегу. Отрезанный зимнею порою за отсутствием железной дороги, от другого мира, он тихо прозябал, живя мелкими интересами провинциального захолустья.
Каждое местное происшествие, конечно, возбуждало общий интерес.
Отшумели святки с толпами ряженых, промелькнул и Новый Год с неизбежными визитами, которые так любит провинция, с закусками и выпивками в каждом доме; приближалось Крещение.
В городке восемь церквей, из них всех собирался крестный ход на Иордань, на воду. Приготовления к этому торжеству шли немалые. Больше всего хлопот выпало на долю кожедера Никиты Панфилова.
Все в городке знали, что никто лучше его не сумеет сделать прорубь для Иордани, а потому еще дня за три до праздника соборный староста Иванчиков, встретив Никиту на базаре, где он в балагане торговал кожами, низко поклонился ему и льстиво проговорил.
— Уж ты, Никитушка, не обессудь, и ныне Иордань устрой,
Кожедер, с сознанием своей необходимости, надвинул рваную шапчонку на лоб и значительно ответил:
— И не знаю, как сказать тебе, Андрей Панкратич, дела-то у меня ноне много накопилось.
Староста отлично понимал, что у Никиты никаких дел нет, и что он повторяет те же самые слова, что говорил в прошедшем году, и будет говорить и на будущий год.
— Знаем тебя, ломаешься, — подумал степенный староста и продолжал:
— Урвись уж как-нибудь, Никита, дел всех зараз не переделаешь…
Поломавшись, кожедер обыкновенно соглашался и, захватив с собою пешню, веревку да пару мальчишек с базара, отправлялся на реку для «сооружения Иордани».
Немало пришлось на этот раз поработать Никите, много снега побросал он по сторонам, прежде чем добрался до льда.
Мальчишки притащили метлы и чисто вымели лед.
Никита с важностью настоящего знатока своего дела, оглянув их работу, широко перекрестился на блестевшие на морозном солнце кресты городских церквей, и творя в это время молитву, в которой упоминались все знаемые им святые, взял принесенную с собой веревку и ею отметил на льду правильный крест.
Затем по концам его пробил острою пешнею отверстия.
Мало-помалу образовалась полынья в форме креста. Работа была не из легких. Выколотые куски льда кожедер подгонял дальше под лед.
Наконец, крест был готов.
Никита довольно посмотрел на него, обошел кругом, скинул рукавицы и снова стал молиться на церкви.
— Ну, ребята, — сказал он мальчикам. — На сегодня все сделали, завтра остальное доделаем.
И они отправились на берег.
Мороз крепчал, к вечеру сделанная прорубь снова затянулась льдом.
За час до начала крестного хода Никита явился опять с пешнею на Волгу, и, сойдя на лед в прорубь, представлявшую теперь из себя крестообразное углубление, начал пробовать ногами, прочен ли лед на дне его.
Убедившись, что образовавшийся в течение двух дней лед настолько крепок и толст, что может выдержать гораздо больший груз, кожедер, дождавшись первого перезвона, извещавшего о выходе крестного хода из церкви, пробил пешнею небольшое отверстие в середине креста. Из него брызнула желтоватая волжская вода. Скоро все углубление было наполнено ею, воды стояло в нем по колено. Крестный ход блестящей лентой спускался с запорошенного снегом берега. Задорно веселый перезвон колоколов несся с колокольни, гулким эхо отзываясь на противоположном берегу и постепенно замирал вдоль реки.
Около Иордани столпилось чуть ли не все население города. Повязанные теплыми шарфами через голову певчие торопливо пели службу, не медлил и священник, двадцатипятиградусный мороз заставлял их скорее кончать.
— «И мир просвещай славу Тебе», — коротко прозвучали последние слова праздничного тропаря, и крестный ход поспешно двинулся обратно в церковь.
Часть народа пошла за ним, но многие, в большинстве мужчины, продолжали тесниться около Иордани, черпая воду привезенною из дому подсудиной.