О чем грустят кипарисы
Шрифт:
Лучше бы, конечно, всадить эту «сотку» в катер.
В мягком, воркующем — рокоте мотора слышится: «Не огорчайся… Вперёд…»
— Бросила, — в голосе Хиваз никакого энтузиазма. — Держи прямо на луну!
Резко даю полный газ, и в то же мгновение ослепительно яркая вспышка высветила, как мне показалось, всё побережье. Мощная взрывная волна подбросила самолёт, я едва не упустила управление. Падаем на луну.
Хиваз молчит, на неё не похоже, что с ней?
— Ты жива? Молчание.
Оборачиваюсь —
— Могла вывалиться, — ворчу я. — Пристегнись.
— Как здорово! Склад горючего, а я думала… Прямо по курсу рвутся снаряды, сверху неумолимо опускается луч прожектора. Ныряю под него, немцы открыли огонь из автоматов. Лечу змейкой. Ушли…
— Под нами Гурзуф, — весело, докладывает Хиваз, — а зарево ещё видно!
Я глянула на указатель расхода горючего и поняла: до аэродрома не дотянем, встречный, ветер.
— Курс на запасной аэродром, штурман.
— Два градуса влево…
Севастополь, Ялта, Гурзуф, Артек… До войны за этими словами виделись белокаменные дворцы, здравницы» солнечный край, где всё для сердца мило. Пришёл враг, разрушил, разграбил, испоганил. Говорят, под Ялтой, в Ливадии, бывшем царском поместье, в бывшей всесоюзной здравнице Гитлер вручал Манштейну фельдмаршальский жезл. В тот бы вечер, когда они пировали, получить бы нашему полку задание.
Надо сразу, как только освободим Крым, заставить пленных восстанавливать всё, что разрушено. Генералов, всех офицеров, гитлеровских выкормышей, — на самые трудоёмкие работы, пилить ракушечник, месить глину. Сказать им: пока не восстановите, домой не отпустим.
Приземлились на небольшой, неровной площадке, когда стрелка расхода горючего стояла на нуле.
Подошёл дежурный, вооружённый винтовкой, пожилой, заспанный сержант из батальона аэродромного обслуживания.
— Горючее есть? — спросила Хиваз, выскочив из кабины.
— Нету.
— Когда подвезут?
— Не знаю.
— Почему не знаешь? — голос Хиваз зазвенел, но на дежурного это не произвело никакого впечатления. Даже не ответил.
— Есть тут ещё кто-нибудь? — спросила я.
— Никого, я один. Палатка, три «летучие мыши» — всё оборудование. Могу идти?
— А ты почему такой невесёлый? — сохраняя строгий тон, спросила Хиваз. — Тебя что, жеребёнок лягнул?
«Прошлый раз совершили вынужденную посадку с Валей, — вспомнила я, — и в наше отсутствие погибли Женя Руднева и Паша Прокофьева».
— А ты что приуныла? — Хиваз внимательно посмотрела на «меня. — Беспокоиться о нас не будут: кто-нибудь видел, как мы отбомбились и ушли. Тут городок близко, Старый Крым, там, наверно, комендатура. Сходить?
— Спать, штурман. Утро вечера мудренее.
— Слушаюсь, товарищ командир! — Хиваз быстро забралась
Она, конечно, права. Оснований для большого беспокойства у Бершанской не будет. Утром кто-нибудь прилетит на выручку. А вот у меня душа не на месте. И у Хиваз тоже, хотя виду не подаёт. Только оторвёшься от полка, и чёрт знает что лезет в голову.
Я походила вокруг самолёта, прислонилась к фюзеляжу, закрыла глаза. Как в немом кино — аисты, весёлые девушки в цветущей долине, самолёты, и всё залито неестественно ярким, мучительно тревожным лунным светом…
Видимо, я задремала и простояла так очень долго. Когда очнулась, уже рассвело. Прямо перед собой я увидела полуразрушенную белую мечеть, служившую нам ориентиром, и неподвижную фигуру человека, сидящего у стены. Дежурного не видно, спит, наверно, в палатке.
Вынув пистолет, я подошла к незнакомцу. Худое, коричневое от загара, изрезанное морщинами, лицо, умные, живые, карие глаза, чёрные, с проседью волосы, такая же бородка, одет в лохмотья, в левой руке чётки, сделанные из раковин.
Полузакрыв глаза, не обращая на меня внимания, он не спеша перебирал чётки и еле слышно бормотал:
— Бисмилля ирахим… ля йлляхи иль алла…
«Местный татарин, — подумала я. — Кто он — друг или предатель, фашистский холуй? Сколько времени он тут сидит? Вооружён или нет? Если враг, почему не напал, почему сидит на виду? Отвлекает внимание?»
Его бормотанье я понимала с трудом: да будет всем мир… Прими, аллах, мою молитву…
— Ты кто? — спросила я по-татарски.
— Я Темир-шейх буду, — важно ответил он, глядя мне в глаза. — Святой человек.
— Первый раз вижу святого человека, — призналась я. — Что ты здесь делаешь?
— Ничего не делаю. Молюсь, ты слышала. Хочешь, помолюсь за тебя? Скажи, в чём нужда?
Местный говор, я такой уже слышала. Речь волжских татар мягче. И некоторые слова не наши, крымские.
— Что ж, — улыбнулась я, — попроси аллаха, чтобы я и мои подруги жили как можно дольше, а после смерти попали в рай.
В глазах «святого человека» мелькнула тень недовольства.
«Может быть, партизан? — соображала я. — Нет, открылся бы сразу. Загадочный человек».
— Горючее надо? — неожиданно спросил он.
— Надо, — не раздумывая, ответила я.
— Ещё что?
— Больше ничего.
Я хотела добавить, что если аллах даст нам горючее, дорогу в рай мы сами отыщем, но не успела — за спиной раздался голос Хиваз:
— Товарищ командир! Кто это? Эй, дежурный!
Я оглянулась, махнула Хиваз рукой: оставайся, мол, на месте, краем глаза увидела дежурного, вышедшего из-за палатки, он, оказывается, не спал. Снова повернулась к незнакомцу, но… его уже не было.