О чем рассказали «говорящие» обезьяны: Способны ли высшие животные оперировать символами?

Смирнова А. А.

Поскольку некоторые виды сигнализации приматов сходны по форме и функции с человеческими знаковыми системами, можно надеяться исследовать их происхождение на основе сравнения. В этом смысле особый интерес представляют жесты. Наличие в естественных системах жестового общения внутри стада у низших обезьян (как и у высших приматов-антропоидов) аналогов таким человеческим жестам, как объятие, поклон, кивок головы (означающий приглашение идти вместе), позволяет считать эти последние имеющими древние эволюционные корни (и, возможно, передающимися генетически, хотя последнее еще нужно доказать). Согласно Н. А. Тих, детально изучившей подобную систему коммуникации (Тих 1970) ^{21} , в таких случаях символический жест восходит к жесту изобразительному. В этом можно было бы видеть проявление общесемиотической закономерности эволюции знаков-символов от изобразительных (иконических и указательных — индексов, по терминологии Пирса) (ИВАНОВ 1974: 81). Естественные системы жестов приматов могли бы стать источником для реконструкции древнейшего набора поведенческих единиц — бихевиорем. В принципе, существенной особенностью поведения обезьян является последовательная замена действий символическими актами, с помощью чего, в частности, избегаются драки в стаде [37] .

37

Некоторые существенные результаты были достигнуты при экспериментальном изучении предзнаков — элементов поведения обезьян, вызываемых

раздражением участков мозга, связанных с агрессивностью (Дельгадо 1971: 127–134; Delgado 1963: 1966).

В общем виде подтверждается тезис Северцова о наследовании не самих действий, а только способности к ним (СЕВЕРЦОВ 1922: 1–5) (кажется возможным предложить распространение этого тезиса и на поставленную Хомским проблему врожденности языковых универсалий).

Отдельной проблемой, общей для семиотики, зоопсихологии и психоанализа, могло бы стать изучение того, в какой степени системы сигнализации у низших обезьян могут контролироваться их сознанием (в той мере, в которой на этом этапе эволюции термин применим) или же остаются неосознанными. Для исследования аналогов тех символических форм поведения, которые открыты психоанализом, много может дать материал, относящийся к символам доминации у обезьян (жестикуляция и позы «подставления» и «покрывания»). Иначе говоря, эти социальные формы поведения надстроены над сексуальными и пользуются стандартизованными метафорами, из последних почерпанными. Такое метафорическое (переносное) использование сексуальной символики предполагает высокую степень энтропии языка соответствующих знаков, связанную с гиперсексуальностью большей части приматов. Только у лемуров и некоторых других низших приматов сохраняются гормонные ограничения, приурочивающие половые связи ко времени течки у всех высших млекопитающих, за исключением приматов. В коллективах приматов (как показал С. Цукерман, работы которого привели к продолжающимся дискуссиям на эти темы) сексуальная деятельность перестает быть чисто биологическим явлением, регулируемым только гормонами и приуроченным к определенному периоду, и начинает зависеть от жизни всего коллектива, то есть сама превращается в важнейшее средство групповой коммуникации и организации социальной структуры. Благодаря снятию в обезьяньем стаде гормонных ограничений, регулировавших время этой деятельности, возникает возможность наложения на нее ограничений социального характера. Эти последние и определяют структуру (метрику социального пространства) так называемых примитивных человеческих обществ. Иначе говоря, если на низших ступенях биологической эволюции все средства передачи информации подчинялись генетической системе, то у приматов эта последняя ставится в зависимость от связей внутри группы. С этим, очевидно, можно сопоставить то, что у приматов используются системы передачи информации, независимые от генетической и позднее частично дублирующие или заменяющие эту последнюю. Вследствие этого у сверхвысших приматов — людей оказывается возможным конфликт между генетической и культурно-исторической системами передачи информации, некоторые результаты чего были описаны Фрейдом и его школой. Предпосылкой для этого радикального изменения соотношения между программой поведения, передаваемой генетическим кодом, и программой, вырабатываемой при обучении, является такое развитие нервной системы, которое обеспечивает возможность длительного эффективного обучения. Исследования последних десятилетий выявили наличие далеко идущих сходств поведения антропоидов и человека. В особенности важно обнаружение форм предкультурной и предзнаковой передачи информации в разных локальных группах антропоидов (в частности, подробно изученных с этой точки зрения шимпанзе).

По отношению к высшим приматам центральным вопросом является использование жестов и искусственных орудий, которые, однако, у антропоидов, в отличие от знаков у человека, по-видимому не становятся средствами для управления собственным поведением.

Преимущественное использование жестов при решении интеллектуальных задач характерно для антропоидов (шимпанзе, горилл и орангутанов). Для всех этих антропоидов справедлива характеристика их как животных зрительного типа. Гиббоны (Hylobates), с эволюционной точки зрения близкие к другим антропоидам, в значительно большей степени используют звуковую сигнализацию, что отчасти объяснимо экологическими отличиями их образа жизни. Можно предположить, что на определенном, достаточно раннем этапе развития антропоидов, по-видимому предшествовавшем их отделению от других гоминидов, они перешли к использованию преимущественно жестовой сигнализации, в частности при решении интеллектуальных задач, и стали животными зрительного типа. В какой степени возможные следы подобного развития можно реконструировать для предполагаемых предков человека, остается в большой степени еще невыясненным.

Для реконструкции вероятных ранних типов жестовой сигнализации предполагаемого общего предка антропоидов особое значение может представить сравнение с орангутаном (Pongo). По данным молекулярной биологии предок орангутана отделился от линии, общей для антропоидов, гоминидов и (предположительно) современного человека, больше 12 млн. лет назад [38] . Мозг орангутана согласно наиболее подробному исследованию Маусса (MAUSS 1911; Eccles 1995: 85–86, fig. 4, 5), ученика Бродмана (невролога, давшего общепринятую нумерацию полей коры головного мозга человека), отличается отсутствием тех зон, которые (как область Брока) отвечают за производство звуков речи: нет соответствий полям 44 и 45 по Бродману. Однако у орангутана можно увидеть соответствие задним продолжениям полей 21 и 22 и небольшому полю 40 возле сильвиевой борозды: эти части коры у человека связаны с речевой зоной Вернике, которая занята распознаванием речи. Сравнительно не так давно было обнаружено, что у орангутанов асимметрия области сильвиевой борозды выражена сильнее, чем у горилл; в этом отношении они решительно отличаются не только от низших приматов, но и от видов, в других отношениях более близких к антропоидам. На этом основании делается правдоподобное предположение, что уже около 12 млн. лет назад та близкая к сильвиевой извилине область мозга (Planum temporale), которая у высших приматов могла отвечать за разные виды коммуникации (не только звуковую), уже могла быть латерализована и наделена специальными функциями (GANNON, HOLLOWAY, BROADFIELD, BROWN 1999, с дальнейшей литературой). Правда, высказывалось мнение, что, в отличие от таких более близких к человеку высших приматов, как, в частности, горные гориллы, орангутаны являются амбидекстрами, то есть пользуются обеими руками одинаково (Grzimek 1949; Gijzen 1970; WARREN 1977: 171), но, однако, это не говорит непосредственно об отсутствии латерализации нервной системы и функциональной асимметрии мозга. Сравнительные данные о статистических характеристиках жизненного цикла у орангутанов, других антропоидов и человека показывают наличие ряда существенных сходств (ALLMANN, Rosin, Kumar, Hasenstaub 1998; Allmann 1999: 180–184).

38

Выдвигаемое в полемике с Дарвином сторонниками альтернативных теорий эволюции предположение о наибольшей близости именно орангутана к человеку (см. вслед за книгой Шварца: Edredge 1985: 124) противоречит свидетельству молекулярных часов — оценке времени происхождения видов, основанной на проценте общих белков. Майлз предложил примирить эти противоположные данные допущением, по которому общий предок больше 13 млн. лет назад был ближе к человеку, ср. о проблеме регресса и дегоминизации Иванов 1998. Несомненный интерес для истории науки представляет особый интерес второго из открывателей принципа эволюции, Уоллеса, к орангутанам.

Исключительный интерес представляют недавние наблюдения относительно коммуникационных способностей и возможностей обучения орангутана. Подробно описаны и зафиксированы документальными фильмами (один из которых я имел возможность видеть) эксперименты, проделанные над молодым орангутаном Чантеком на протяжении 1979–1986 гг. Этот орангутан, погруженный в людскую культурную среду, выучил примерно 127 жестовых знаков, которые после освоения он иногда объединял в жестовой речи с другими знаками в группы, каждая из которых включала по два знака, следующих друг за другом. Шимпанзе в аналогичных экспериментах

могли объединять вместе большее число знаков, хотя они их выучивали с меньшей легкостью и скоростью, чем Чантек. Ситуации, при которых Чантек пользовался жестами, обычно были связаны с едой и питьем. Эти темы являются наиболее обычными и для всех других подробно описанных (в частности, в работах, обозреваемых в данной книге) случаев коммуникации человека с приматами (а отчасти и с другими видами, см. данные о попугае Алексе). Но Чантек также мог изъясняться посредством жестов и на другие темы, например касавшиеся его игр и некоторых других деталей повседневной жизни, а также самих жестов (иначе говоря, он мог совершать металингвистические операции над жестами, судя по документальному фильму, с отчетливым игровым компонентом, напоминающим языковые игры трехлетнего ребенка). Каждый из использовавшихся им знаков относился к очень широкому кругу предметов, связанных друг с другом цепочкой ассоциаций. Например, знак, относившийся к жуку, мог обозначать разных других насекомых, но также и рисунок, очертаниями напоминавший бабочку, маленькие коричневые порции пищи для кошек и небольшие куски испражнений. Знак, обозначавший собаку, относился также к картинкам, изображавшим собаку или гепарда, а также и к некоторым другим животным, в том числе к орангутану, которого показывали по телевизору, и к тигру, которого Чантек увидел в цирке. Тот же знак он использовал и по отношению к лающим звукам, которые он слышал по радио, и к шумному (как бы лающему) вертолету. Эта цепочка ассоциаций напоминает те значения слов, которые Выготский назвал комплексными. Поэтому число предметов, вовлеченных в называние посредством жестов, становилось практически неограниченным (что полностью отлично от наблюдаемого у таких птиц, как упомянутый выше попугай Алекс, и близко к возможностям ребенка до выработки понятийных значений слов). Не настаивая на вызывающем сомнения параллелизме филогенеза и онтогенеза, можно заметить, что при наличии очень ограниченного числа знаков и существенно (на несколько порядков) их превосходящего числа предметов, о которых идет речь, появление комплексных значений почти неизбежно — в особенности если, как у маленьких детей, по Выготскому и Пиаже, отсутствует необходимый для разумной классификации понятийный аппарат. Вместе с тем следует отметить, что, по экспериментальным данным (исследование ассоциаций после односторонних электрошоков, проводившееся нами в лаборатории Л. Я. Балонова и В. Л. Деглина), такие цепочки достаточно случайных ассоциаций характеризуют у современного человека (например, жителя Ленинграда 1970—1980-х гг.) семантику его правого полушария (ИВАНОВ 1998; 2004). В той мере, в какой правое полушарие наследует черты дочеловеческого мозга, сопоставление с коммуникацией Чантека представляется возможным.

Чантек использовал собственные имена, а не личные местоимения, обращаясь к людям. Эта черта его коммуникации с людьми тоже может быть сопоставлена с речевым поведением маленьких детей, которые предпочитают не использовать эгоцентрические слова и испытывают большие трудности в связи с употреблением личных местоимений-шифтеров, по Якобсону соотносящих сообщение с актом речи и с кодом. Употребление собственных имен, согласно сказанному выше, соответствует более ранним эволюционным возможностям.

За последнюю четверть XX в. была проведена целая серия многочисленных описанных в этой книге опытов подобного рода общения человека с антропоидами — шимпанзе, карликовыми шимпанзе (бонобо) и гориллами. Кроме системы жестов глухонемых при этом использовались и другие незвуковые средства сигнализации, в том числе и современные компьютеризованные. Примененные в этих работах методы и выводы, к которым приходят экспериментаторы, вызывают непрекращающуюся дискуссию (J. VILLIERS & P. Villiers 1979: 181–192; Savage-Rum-baugh 1986; Savage-Rumbaugh, Lewin 1994; Eccles 1995: 76–81; DEACON 1997, с дальнейшей библиографией, продолжаемой в настоящей книге; Savage-Rumbaugh, Shanker, Taylor 1998). Спор идет о том, нельзя ли признать результаты хорошей дрессировкой животного, не имеющей прямого отношения к обучению языку. Для достаточно надежной аргументации нужно учитывать данные лингвистики, психологии и семиотики (попутно замечу, что участвовавшие в реферированной в книге Зориной и Смирновой дискуссии издатели американских семиотических периодических журналов не обнаружили достаточных знаний русской научной литературы, в том числе и таких работ, как труды Выготского, давно переведенных и прокомментированных в США).

Число основных знаков, которые антропоид может выучить и употреблять в своем общении с людьми, не превышает двух или трех сотен.

Количественное отличие от среднего размера словаря ежедневно употребляемых слов любого естественного языка огромно. Такой словарь не может включать меньше нескольких тысяч слов, общее число лексических единиц в словаре достигает десятков тысяч слов, а в особых случаях (в языке профессиональных рассказчиков, сказителей и певцов в бесписьменных обществах или писателей в обществах, имеющих письменную литературу) может значительно превысить и это последнее число. Словарь антропоидов, пользующихся предложенной человеком системой общения, на два порядка меньше того, которым может располагать взрослый человек. Систему коммуникации шимпанзе, общавшейся с людьми, можно сравнить с речью ребенка в 17₂—2 года, когда от нескольких десятков слов (число, сопоставимое с числом сигналов в наиболее примитивных системах у животных) он переходит к двум сотням слов, но может еще не уметь их сочетать грамматически правильно. Другое количественно оправданное сравнение представляет речь человека при таком генетическом сбое, когда карликовые размеры мозга приводят к использованию минимального словаря [39] ; подобные результаты дают и тяжелые формы афазии (поэтому сопоставление антропоидов с афатиками, впервые предложенное Выготским, в известных пределах оправдано; в эволюционном же плане речь может идти о семиотическом регрессе у антропоидов по сравнению с общим предком, — Иванов 1998).

39

Патологическое уменьшение словаря, которым разрешают пользоваться в «новоречи» (Newspeak) тоталитарных режимов типа того, который спародирован Оруэллом, позволяет предположить, что, катастрофически уменьшая размер официально разрешенного словаря, эти режимы вынуждают нормальный мозг вести себя так, как если бы он был карликовым.

Система, количественно и семантически сходная с теми, которые используются при общении человека с антропоидами, применялась взрослыми членами американского индейского племени команчей, когда они говорили со своими маленькими детьми не старше 3 лет.

В этом специализированном языке, который можно описать как детско-взрослый пиджин, всего около 40 слов.

Каждое слово относится к очень широкому кругу предметов: [?uma?] [40] можно перевести как «хороший, красивый; дай-ка я тебя причешу (обращение матери к ребенку)»; также «смотри, какое красивое платье! Что за красивая игрушка, просто прелесть!». Это слово обозначает любую красивую, цветную или яркую вещь, привлекательную для ребенка. Оно также может обозначать цвета: красный, желтый, синий или голубой (CASAGRAN-DE 1964: 245–246). Как и в разобранных примерах, относящихся к молодому орангутану Чантеку, необходимость соотносить один из нескольких десятков усвоенных знаков сразу и со многими вещами и с их признаками может быть результатом количественных ограничений прежде всего. Но, как и по поводу Чантека, естественным представляется сближение ассоциаций нелогического характера с комплексным мышлением по Выготскому, с бриколажем по Леви-Стросу или с излишним расширением сферы употребления слова в традиционном смысле.

40

Знак [?] обозначает гортанную смычку.

Шимпанзе способны создавать семантически новые комбинации знаков. Супруги Гарднеры — зоопсихологи, начавшие эту серию нашумевших экспериментов, предложили шимпанзе Уошо, которую они воспитывали и обучали у себя дома американскому символическому (иероглифическому) языку глухонемых, называть холодильник стандартным сочетанием знаков со значениями «холодный» + «ящик». Уошо же придумала сама другую комбинацию: «открыть» + «пища» + «пить». Обозначение вещи посредством жеста, который используется при манипулировании ею, соответствует принципам системы иероглифических жестов, в отличие от внутренней формы слова естественного (английского) языка, которую предлагали учителя Уошо.