О чем разговаривают рыбы
Шрифт:
— Ну так что? Мы пойдем, наверно, а, Сашок? Мы еще придем.
Кажется, все обрадовались, что нашелся предлог и можно больше не смотреть на это странное — не живое и не мертвое лицо. Торопливо, вразнобой попрощавшись, они затопали к двери.
Наташа осталась стоять, где была, сжав руками виски. Никогда еще она так не разговаривала с людьми. Как сквозь сон, услышала голос Александра:
— Вы не ушли? Как вы их. А они ведь ребята хорошие. Только что им за радость быть со мной? Калека…
Наташа быстро отняла руки, обернулась:
— Не смейте так говорить! Это… это хуже смерти!
Он молчал. Ну где, какие найти
Время отсчитывало дни, как капли. Вера Ивановна уже и ворчать перестала, глядя на осунувшееся Наташино лицо. Врачи говорили одно:
— Нужно найти какую-то нить, которая связала бы его с жизнью. Старая оборвалась в момент взрыва. Он сейчас как на ничьей земле.
За одну ночь пришла весна. Вместо водяных капель в коридоре зазвенела капель за окном. Сосульки оплакивали зиму. И в тон капели нежно звенели в прозрачном предвесеннем воздухе голоса пуночек. А возле тропинки, что вела в больницу, снег покрылся тонкой и хрупкой, как леденец, корочкой. По ночам она осыпалась с сухим шорохом, а днем истекала тысячами слез. И все выше приподнималась над снегом ледяная истоптанная тропинка.
Наташа немного опоздала, а когда пришла, то в ее руках был лохматый сноп красных вербных веток с набухшими почками. От них шел сладкий холодящий запах талой земли и воды.
Александр вдруг повернул голову. Наташа не верила своим глазам: губы его дрогнули, пытаясь улыбнуться.
— Весной пахнет. Верба весну привела.
Наташа присела на краешек постели, даже не заметив этого.
— И у нас тоже так говорят. Мама любила вербу, она и про сосну мне рассказала, которая поет…
— Да-да, я знаю. Это тоже весной. Вот так, бывало, выйдешь за околицу, а там — поле. Далеко, до самого леса тянется. И только четыре сосны рядом стоят. Подойдешь к ним — поют. Я ствол потрогаю, кругом обойду — все понять хочу, как это они? Ничего не видно, а звенят, звенят. Теперь все… так и не увижу их больше.
— Увидите, — тихо сказала Наташа. — Все увидите. Я с доктором разговаривала… Он только сразу не велел вам говорить, да уж все равно…
Он неловким, слепым движением поднял руку, скользнул по ее рукаву, по щеке. Наташа тихо плакала.
— Наташа! Вы… ты сказала мне неправду?
— Нет, нет! Только… врач сказал, что все будет хорошо… если вы сами… сами… захотите жить… а вы… никому не верили.
Он снова ласково коснулся ее щеки.
— Я верю, Наташенька. Теперь верю.
«Сегодня воскресенье. Солнце в окне с самого раннего утра. Лучи его легли по полу медовыми дорожками. Под окном струйка пара от тающей земли и живые зеленые травинки. А чуть дальше на глинистой лысине косогора непромокаемые листики брусники и серебристые упругие стебли подснежников. У меня на окне они уже зацвели — нежные, лиловые, с пушистыми и желтыми, как цыплята, серединками. А с неба льются синие потоки света. Под них, как под дождь, можно подставить ладони, и они наполнятся синевой.
Какая я была глупая, когда спорила с тобой (и собой!) о современной любви! А она — никакая, ни сегодняшняя и ни вчерашняя. Она тысячу лет все одна. И тысячу лет ходит среди людей, в особенный, единственный в году вечер первого снега. А найдет, и вот ты уже не просто человек, ты — чей-то праздник на земле».
Морок
Мальчик
Вечерами, когда стены интерната потрескивали от шестидесятиградусного холода, а в небе плыло сразу три луны, он рассказывал о красотах и ужасах настоящего, ледяного Севера. Может быть, что-то и привирал, но ребята чувствовали, как он тоскует по земле своего детства, и не спорили с ним. А потом и сами поверили, что он — настоящий северный герой. Почти такой, как в рассказах Джека Лондона.
На лето мальчик остался в поселке. Его отец повел в тайгу партию геологов, а мать уехала к родным на «материк». Он жил у знакомых отца. Люди они были многосемейные, и мальчик, в общем-то, делал, что хотел.
Летом в поселке было пусто и скучно. Люди работали на золотых полигонах — километрах в пяти вверх по течению речки. С каждым годом они уходили все дальше и дальше от жилья. Обед им обычно привозили прямо на полигон, спали они в палатках, а в поселке появлялись только по воскресеньям — коричневые от ветра и солнца, бородатые и очень шумные. Ребятишки ловили в речке хариусов и налимов, собирали ягоды, охотились с шапками на бурундуков. Жилось им весело, только комары одолевали. Но старшие героически не обращали на комаров внимания, а младшие ходили в прозрачных черных шароварах из накомарников, надетых поверх трусиков.
Мальчик скучал. Рассказывать о своих подвигах стало некому, а без этого он просто не знал, чем себя занять.
И вдруг воскресным днем он увидел возле магазина двух своих прежних друзей — рыжего Генку и якута Мишу. Они жили на дальнем участке того же прииска и теперь, видимо, прибыли в магазин за товарами. Миша держал за повод двух вьючных оленей, быка и важенку. Бык стоял спокойно, опустив к земле единственный рог, а важенка с женским любопытством косила по сторонам большим лиловым глазом.
— Хо! Кого я вижу! — Генка первым кинулся навстречу другу. — Так ты не уехал, остался?
— Как видишь… — Мальчик ничем не хотел выдать своей радости.
— И долго ты собираешься сидеть здесь?
— А что я, по-твоему, должен делать?
— Ну как, что… Да хоть к нам приезжай. Знаешь, как у нас здорово? Все пацаны в старатели подались, целая артель набралась… Золото идет — во! Приезжай, а?
— Подумаю. Может, приеду.
— Приедешь! Это тебе не домой сходить. Ближняя дорога через сопки — животик надорвешь, а в обход…
— Да ладно тебе! Сам знаю.
Мальчик повернулся и пошел прочь. Только на повороте еще раз оглянулся и помахал друзьям рукой.
С этого дня он уже больше не скучал, а вовсю готовился в дорогу. Люди, у которых он жил, ничего не имели против его поездки. Наверное, они просто устали от его безделья и от его трудного характера.
Мальчик старательно сложил в рюкзак одежду и припасы, с сожалением глянул на хозяйскую двустволку, висевшую на стене. Спросить ружье он не решился.
— Поторопись, машина сейчас подойдет к магазину, — сказала хозяйка.