О друзьях-товарищах

Селянкин Олег Константинович

А вот тех, с кем на Березине и Припяти еще недавно воевали рядом и решали одни и те же задачи, и в глаза не видывали.

Может быть, личное знакомство с нами подорвало бы их авторитет? Ничего подобного! Генерал К. К. Рокоссовский в октябре 1942 года, например, нашел время для того, чтобы встретиться с моим отрядом. Обрисовал обстановку в полосе своего фронта, даже пошутил. Честное слово, после этого и задачи, стоявшие перед его фронтом, и сам он стали для всех ближе во много раз.

Или взять генерала Н. Ф. Ватутина. Нет, я не бывал у него в оперативном подчинении, нас

однажды свел случай. Но как внимателен он, генерал и командующий фронтом, был ко мне, вернее, к нуждам моего дивизиона!

Случилось это вскоре после того, как я прибыл на Днепр. Тогда мне срочно потребовались грузовые машины. Начальник тыла флотилии не смог их выделить и посоветовал мне «проявить морскую инициативу». Безрезультатно сунувшись к нескольким армейским начальникам, я направился прямо к генералу Ватутину. Действовал так напористо, что прорвался, засел в его приемной, где уже были два или три генерала и еще кто-то.

Сидел в уголочке и размышлял, как бы так поубедительнее изложить свою просьбу. Чтобы сразу не напугать, решил просить только одну машину и лишь на двое суток. Тут он и вошел, поздоровался со всеми, кто ожидал его, задержался глазами на моей форме и сказал:

— Извините, товарищи, но первым приму моряка: он — гость.

Выслушал меня внимательно, ни разу не перебил. Потом переспросил, сколько груза мне нужно перевезти, что-то подсчитал на листке бумаги, лежавшей на столе, и сказал:

— А я, окажись на вашем месте, просил бы не одну машину, а столько-то. Чтобы уложиться в один рейс.

Пришлось сознаться, что первоначальная задумка такой и была, но я, мол, понимаю, что фронту машины очень нужны, вот поэтому и прошу только одну.

Ватутин нахмурился, но сказал голосом, в котором по-прежнему звучала только доброжелательность:

— Как я догадываюсь, вам они и вовсе крайне нужны. Иначе вы не осмелились бы прийти ко мне. Или мы не одну общую задачу решаем?

А еще через час или около того я уже ехал во главе колонны из нескольких грузовиков.

Вот такого доброжелательного и делового контакта и не было между нами и армейцами во время боев на Березине и Припяти.

Нет, вину за отсутствие настоящих деловых контактов я взваливал не только на армейских начальников. Часть ее, безусловно, лежала и на моем командовании. Да и я был грешен в том, что не проявил ни нужной инициативы, ни настойчивости.

Тогда же, во время этого вынужденного безделья, я и понял окончательно, что флот без сухопутных сил очень мало значит, что в Боевом уставе совершенно правильно сухопутным силам отводится главенствующая роль. Для меня лично этот вывод был важен еще и потому, что (чего греха таить?) в начале войны мы, моряки, несколько пренебрежительно поглядывали на армейцев: дескать, не они, а мы соль военного племени! И когда до нас доходили слухи, мол, такой-то командующий флотом плохо ладит с армейским начальством, мы неизменно и безоговорочно принимали сторону адмирала.

Пришел я к этому выводу после того, как подумал: а почему же наша Днепровская военная флотилия, которая по своей боевой мощи значительно уступает довоенной, хотя и имеет потери в корабельном и личном

составе, все равно выходит победительницей из всех боев? Ответ мог быть только один: теперь, в 1944 году, соотношение сил изменилось, теперь наша армия умело и мощно громила врага; ее успехи принесли удачу и нам, флотским.

Короче говоря, я стал ярым сторонником самых прочных деловых контактов с армейским начальством, безоговорочно признал, что оно должно быть первым в принятии решения на совместный бой.

Второй недостаток, который я обнаружил, анализируя прошедшие бои, сводился к тому, что на Березине и Припяти не всегда командные пункты групп кораблей находились от места боя на таком расстоянии, чтобы командование могло своевременно и правильно реагировать на то или иное изменение в боевой обстановке. Например, во время боев на Припяти командный пункт 2-й бригады кораблей был в 30–40 километрах от фронта.

А больше всего думалось о том, что теперь воевать нам придется не на своей земле, а на территории Польши, откуда до Берлина, как говорится, рукой подать.

И гордость была, что мы наконец-то вышвырнули гитлеровцев с нашей родной земли, и в то же время тревога в душу закрадывалась: а как-то встретит нас народ Польши? Сразу же скажу, что трудящиеся Польши с радостью встречали нас, своих освободителей от фашистского ига. Я отлично помню и многие митинги, стихийно возникавшие в городах и селах, где мы появлялись, и развевающиеся рядом наши и польские флаги, и ту заботу, которой народ Польши окружал наших раненых товарищей. И лучше всего отношение трудового народа Польши к нам, своим освободителям, как мне кажется, характеризует такой исторический факт, который я не забуду до самых последних своих дней.

В конце июля 1944 года в бою под польской деревней Герасимовиче советский воин Г. П. Купавин, когда наша атака могла вот-вот захлебнуться, телом своим прикрыл амбразуру вражеского дота.

Через несколько дней после героической смерти Купавина на общем собрании жители деревни Герасимовиче приняли решение, в котором было записано и такое: «…Учителям каждый год начинать первый урок в первом классе с рассказа о воине-герое и его соратниках, чьей кровью для польских детей добыто право на счастье и свободу. Пусть прослушают дети рассказ стоя. Пусть их сердца наполняются гордостью за русского брата, воина-славянина. Пусть их понимание жизни начинается с мысли о братстве польского и русского народов».

И по сей день это решение выполняется без малейшего изменения.

Смущало меня только то, что в Польшу и Германию мы должны были прийти лишь освободителями от фашизма. Тогда мне казалось, что там, где ступила нога нашего воина, обязана была немедленно и навечно утвердиться Советская власть.

Это уже значительно позднее, когда окончилась война, я понял правильность нашей внешней политики того времени, а тогда, признаюсь, в душе против многого бунтовал.

Зато умом и сердцем сразу принял все, что касалось немецкого народа, сразу же согласился с тем, что он не должен отвечать за злодеяния фашистских главарей. Даже к пленным, как и прочие мои товарищи, не испытывал жгучей ненависти.